Четверо

Крюков Федор Дмитриевич

— Затишек ость, тут и поночуем, — сказал Семен. Прежде всего собрали сено, лежавшее в арбе, и сложили его в кучку между камнями. Пересадили на кучку мальчика, закутанного в шинель, — он уже перестал рыдать, стих, но все прятал личико в шинель от чужих людей. Семен вынул плетенку из хвороста, лежавшую на дне арбы, под сеном.

— Это у нас поджижки будут, Арон, понял?

— Так точно.

Потом камнем вышиб наклески и ребра из боков арбы, стал на дышло, подпрыгнул, давнул, издав звук «гек!» — дышло охнуло и переломилось.

— Не даром в человеке семь пудов с гаком, — засмеялся Семен.

— Таки можно думать: есть в вас здоровьице,

Семен, дал вам Бог… — не без зависти вздохнул Арон Перес.

— Ну, вот тебе и дрова, запаливай!..

Огонек фурчал и мягко потрескивал, дрожал и метался беспокойными сине-червонными язычками по сторонам, пригибаясь и вытягиваясь. Теплый, живой свет трепетал па каменной чешуе горы, темной, желтой, зелено-серой; перебрасывался через дорогу, выхватывал колесо арбы, седой камень над спуском к речке. Ночь потемнела за его зыбкой чертой, но месяц глядел приветливо и ясно, а под ним быстро плыл за гребень горы тонкий белый пух разорванного облачка. Семен ломал на колене сухие колышки — ребра арбы — и по-хозяйственному складывал их в кучку. Арон Перес задумчиво глядел на огонек, свесив с колен усталым жестом худые, темные руки. Глядел на огонь и мальчик, завернутый в шинель. Он сидел на кучке сена, и из шинели торчала одна голова в красном клетчатом платке. Хорошенькое смугло-коричневое личико было в следах слез, черные-черные глазки с большими ресницами были застланы не детской, тяжелой и горькой думой…

— Накормлю я вас, братцы, кашей жидкой… польской, в поле у нас ее варють, — сказал весело Семен, окончив заготовку дров. — Пошено есть, сало есть…

— 3 свиньи? — осторожно спросил Арон Перес.

— Ну да, свиное. Соленое сало, кусковое — словом сказать. Добрая вещь, сытная, кто толк понимает. Не уважаешь, может, как ты человек городской, торговый?

— Э, нет! Почему ж бы не вважать? На войне закон молчит, все идет, всякая вещь… У меня тоже, если хочете, коробочка консервы есть.

— Концерву побереги, утром годится. А зараз кулешом побалуемся, горяченьким… Чайкю скипятим… Бери-ка котелки, мотайся за водой!

Семен достал из вещевого мешка сумочку с пшеном и кусок сала, завернутый в портянку. Вынул лаваш, оглядел его внимательно, понюхал, обдул. Потом отломил кусок и протянул мальчику. Мальчик подозрительно покосился на большого человека черным глазом, большой человек подмигнул. и улыбнулся. Прошло несколько мгновений колебания, потом маленькая темная детская ручка робко высунулась из-под шинели и взяла кусок. Арон засмеялся, взял котелки и пошел, прихрамывая, к речке.

Семен достал складной нож и стал крошить сало на кусочки тут же, на портянке. Вдруг от речки донеслось «ю-ух!» — крик короткий, пугающий, и голос как будто не Аронов, странный, как перхание овцы в зимнюю полночь. Семен вскочил, схватился за винтовку и кинулся от огня к арбе. Слышался частый топот снизу, и через минуту Арон выскочил на шоссе, словно невидимая сила подбросила его снизу.

— Семен, вы где? — прерывающимся, сдавленным голосом воскликнул он, кидаясь к огню и к арбе. — Ружье при вас? Есть! — ткнул он винтовкой в сторону леса.

— Далеко?

Арон задыхался, винтовка прыгала у него в руках. Дрожали руки и у Семена, в голове мелькнуло на мгновение: «Милый Яша, сыночек, умоли Господа милосердного!..»

— У самой воды сидел, — прошептал Арон. — Много? Один, что ль?

— Одного видал — вот как вас вижу. Других не видал. Оба они, пригнувшись, спрятались за арбой и стали ждать. В первое

мгновение Семен ясно различал частые, мерные, твердые шаги, потом понял, что это колотилось сердце в груди и отдавался в ушах его бой. Из-за камней у края шоссе никто не показывался.

— Может, мирной? — спросил Уласенков.

— Зачем мирному по ночам ходить? — возразил шепотом Арон Перес. — Заставляйте меня идти ночью в лес, так я сто тысяч не возьму за это…

Опять посидели. Стали зябнуть. Уласенков уже вслух спросил:

— Верно видал, Арон?

— Не верите, гуляйте сами…

— Схожу.

Он перелез через дорогу, к краю шоссе, прилег за камнями и с минуту лежал совсем так, как тот убитый, с которого он снимал шинель. Потом стал осторожно шевелить головой, потом совсем высунулся, и Арон Перес не выдержал, строго зашипел на него. Месяц стоял над лесом за речкой. Левая сторона ущелья, где прилепилось шоссе, была заткана зеленой кисеей, прозрачной и тонкой, а правая, за речкой, тонула в сине-черной тени. И в небо, прозрачное и холодное, уходили темные горы впереди и позади. Никогда еще Арону Пересу человек не казался таким маленьким, как среди этих таинственных гигантских стен с их величавым молчанием и дикой красотой.

— И то правда: стоит какой-то статуй, — сказал неожиданно громко Уласенков — голосом совсем веселым, подрагивающим от смеха. И встал. Арон Перес тоже выпрямился — надоело стоять, согнувшись.

— С дрючком, — прибавил Уласенков, когда Арон подошел к нему. — Эй, что за человек? — закричал он громко.

Некто темный с длинной палкой в руках нерешительно сделал несколько шагов от речки к откосу шоссе.

— Говори — кто, а то вдарю! — крикнул Уласенков строгим голосом.

Арон Перес щелкнул затвором ружья. Таинственный незнакомец уронил палку и остановился. Что-то забормотал, делая знаки правой рукой вверх, к небу. Уласенков сбежал к нему по откосу, держа ружье на руку.

— Чего же молчишь, не отзываешься? Шутить, что ль, будем? — донесся до Арона незнакомо-сердитый голос товарища.

Таинственный пришелец опустился на колени, поднял руки вверх и заговорил хворым и слабым голосом, каким просят милостыню нищие. И опять голос Уласенкова уже весело, почти по-приятельски сказал:

— Э, да ты, брат, гость-то хорош, да угостить нечем. Пойдем-ка, брат… Арон! Хо-рош ершок попал в горшок… Встречай!

У огня гость — обносившийся, отощалый турок из редифа — оказался совсем не страшным. Из-под ветхого башлыка, повязанного тюрбаном, глядело худое, темное, голодное лицо, в котором некоторую основательность имел лишь один нос — он шел сперва но одной линии с покатым лбом и затем крутым углом был нагнут к узкому щетинисто-черному подбородку. Вдавленные темные щеки, резкие скорбные морщины под широкими бровями и этот потянутый книзу нос придавали турку сходство с какой-то болотной птицей, серьезной, сосредоточенно размышляющей и унылой.

— Ну, брат, теперь ты — наш пленный, клади оружие… Ясыр! Понимаешь? — сказал Уласенков, шлепнув турка по плечу, и засмеялся.

Турок поднял на него глаза, черные, унылые, робко просящие. Потрогал рукой голову и слабым, хворым голосом пробормотал, показывая зубы:

— Башам… агрыюр…

Уласенков сразу понял — и по голосу, и по жесту. И перевел:

— Башкам? Захворал?.. То-то вот, сукин кот! А кто тебя пхал воевать? Сидел бы себе дома да покуривал трубку. А то небось теперь добился — и табаку нет? Обыщи-ка его, Арон, нет ли оружия?