'Четверть' лошади
Шрифт:
– Аи не ладно?
– все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.
– Не...
– прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.
– Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!
Вали, брат! Третий звонок! Трогай!
– Ну спасибо!
– сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.
– Кабы лошадь-то была!..
– перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.
Но я уже не слушал его
Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.
И я пошел поэтому вслед за бабой.
III
Баба шла с такою осторожностью, вытяжкой и с такой тщтельностью балансировала среди обременявших ее тяжестей, что мне невольно вспомнилась акробатка, которую я видел когда-то, где-то в загородном саду. Она, так же как и баба, балансировала с величайшею осторожностью на тонкой проволоке, вися над землей и толпой зрителей. Да, ведь и на ней лежит бремени не меньше, чем на бабе, и у нее по статистическим данным оказывается 00 отцовской заботы, 00 материнской любви, и затем уже в целых числах идет алчность антрепренеров и хозяев, а в десятках чисел ежеминутно чувствуются ею плотоядные глаза плотоядных людей, готовых каждую минут расхитить для собственного удовольствия ее плоть и кровь. Да, ей надо также очень, очень осторожно ходить по канату!
Нецелое число, именуемое бабой, шло все дальше и дальше, иногда весьма нетерпеливо вскрикивая на девчонку:
– Перестань за волосья хватать! ведь крепко сидишь?
чего баловаться-то?
– Тяжело тебе?
– сказал я наконец, побуждаемый желанием выяснить подробности существования этой дроби.
– Знамо, не легко!
– сказала дробь, но без всякого негодования.
– Кабы лошадь бы была... А то вот теперь убирать сено надо, без лошади-то и трудно!
– А далеко еще до покосу?
– Порядочно еще... Мы и покос-то взяли дальний без жеребья, по этому по самому, чтобы лошадь... Не цапай, дура! Сказано тебе?..
Девчонка заплакала, но матери уж нельзя было тратить время на ее успокоение. Она шла и по слову, по два (говорить ей было неловко) изображала мне положение своих дел.
– Жеребьевые-то участки ближние и хорошие, да нам малы... Мы без жеребьев взяли дальник, с зарослью... Они будут вдвое против жеребьевых-то на душу... Жеребьевый на душу...
По словечку, прерывая речь тяжелым дыханием, баба рассказала мне и о том, что у них уже есть и сбруя. И сбруя эта вышла им как-то случайно: просто бог дал. Жила у них два года одна старушка, бедная, у которой внук в Петербурге учился в шорниках, и вот когда внук стал сам работать "от себя", то вытребовал и старушку бабушку и в благодарность за ее содержание прислал полный комплект сбруи с большой уступкою. За эту сбрую еще на заплачено, а заплатится тогда, когда продадут сено, тогда вот можно будет "обдумать"
(пока!) и насчет лошади. Предстоит еще маленькая неприятность и с этим самым сеном: вывезти его будет не на чем (всего четверть лошади), а если урожай сена будет велик,
Слушая эту прерывистую, задыхающуюся речь бабы, я иногда приходил к мысли подойти и помочь ей. Но строго "научный метод", которому я старался следовать в моих наблюдениях, вовремя останавливал меня. Однажды баба даже остановилась, закашлялась, но я все-таки остался на научной почве, не подошел к ней и не испортил точности цифр статистического "столбца". Столбец так и остался столбцом, без всяких изменений, а баба покашляла, покашляла и пошла опять балансировать.
Наконец мы пришли на покос.
IV
Довольно большое пространство низменного поля, заросшего кустами прутняка, было уже уставлено копнами сена, которые в наших местах называют "кучами". В значительном количестве виднелись они в прогалинах между кустарниками и помногу, "как придется", стояли в таких местах, где было попросторнее от зарослей. Вот эти-то "кучи" и надобно было стащить в несколько стогов или же сложить в один длинный стог, видом всегда похожий на сарай, который и продается скупщикам на сажени, меряя по низу, с одной стороны от края до края.
Остановившись на покосе, баба осторожно села на землю, осторожно сложила свои тяжести, сама развязала сзади себя платок, спустила на землю Пашутку и, вся мокрая, с прилипшими к мокрым щекам и лбу волосами, некоторое время сидела молча, отдыхая и отирая мокрое лицо и шею.
Пашутка толкалась около нее и что-то клянчила, но мать так устала, что уже не обращала на это клянченье внимания. Я пристроился под куст, в тень, закурил папиросу и изучал.
– Ав-дей-эй!.. А Ав-де-э-эй!
– звонко позвала баба, и скоро из-за кустов показался мужик с граблями на плече.
Усталою походкой он подошел к бабе, подхватил на руки Пашутку, которая побежала ему навстречу; не спуская ее с рук, он сел на землю, и вся семья принялась за еду, предварительно перекрестившись.
Ели молча, почти не разговаривали; ели и отдыхали в одно и то же время. Короток был обед и короток отдых.
– Как бы дозжом не брызнуло!
– сказал Авдей, оглядывая небо.
– Ишь, несет ветром из мокрого угла (с юга)! Пока что хоть дело разчать надо...
Он встал, опять перекрестился несколько раз, потом пошел в лес, откуда скоро раздался стук топора. Тем временем мать Пашутки всячески старалась ее укачать и уложить спать, но Пашутка, как на грех, пищала, капризничала и на что-то жаловалась. Иногда в уговариваниях матери слышалась какая-то раздражительная нота; ей нельзя было держать Пашутку на руках, сидеть сложа руки. Ей предстояла трудная работа.
– Не спит, постреленок!
– сказала она Авдею, когда тот вышел из лесу.
Это известие, очевидно, очень опечалило Авдея. Держа на плече две большие жерди, которые он принес из лесу, он задумчиво остановился перед женой и задумчиво смотрел на Пашутку.
– Авось она одна побудет?
– нерешительно спросил он жену.
– Вестимо, одной надо быть!.. Хошь и поплачет, делать нечего... Плачь не плачь, а делать нечего!..
– Ничего!
– успокоительно сказал отец, подсаживаясь к Пашутке.
– Ты, Пашуха, сиди да гляди, что мы с мамкой будем делать... Будешь? Мы тутотка вот, и даже недалеко!..