Четверть века без родины. Страницы минувшего
Шрифт:
Сидя в уютном кабинете ресторана, тоскующие эмигранты начинали свои «гастрономические скитания». Терпеливо, любовно, тщательно. Для начала к столу подавали замороженные бутылки «Тройки» — русской заграничной водки. «Усевшись» в эти «тройки», путешественники «мчались» по необъятной Руси. Первой остановкой была Астрахань. Какую там подавали икру!.. А дальше вдруг, капризно меняя маршрут, поворачивали в Москву. Какая солянка или уха ждала их, какие расстегаи! Потом посещали Украину или Кавказ, ели котлеты в Киеве, шашлык в Грузии, запивали все это милым сердцу
Да. Эту эмиграцию нельзя было обвинить в недостатке «патриотизма».
Однажды, закончив свой «номер», я сошел в зрительный зал. Был один из тех пустых вечеров, когда публика, точно сговорившись где-то предварительно, отсутствовала.
Несколько шансонеток лениво бродили между пустых столиков. Танцор Фарабони — худенький итальянский сутенер — ссорился с дежурной «женой» из-за плохо выглаженных шелковых сорочек. Музыканты делили вчерашнюю выручку, громко поминая худыми словами какого-то гостя, который заказывал оркестру много вещей, а мало дал.
В вестибюле скрипнула дверь. На пороге показался метрдотель. Он мигом дал понять всем, что идет «гость». Музыканты бросились к инструментам. Девицы начали пудриться, красить губы, лакеи — оправлять скатерти.
Вошел высокий, очень элегантный мужчина в прекрасно сшитом темно-синем костюме с хорошим платком и галстуком. Пройдя по вестибюлю, он не спеша выбрал столик и сел недалеко от меня. Вынул золотой портсигар, закурил, стал что-то объяснять лакею. Мне бросились и глаза его руки. Бледные и узкие, с блестящими ногтями. И почему-то знакомые мне.
«Где я видел эти руки?» — мелькнуло у меня. Его лицо было в тени, и мне оставалось только рассматривать хорошо выстриженный затылок и блестящие черные волосы, приглаженные ровной волной до затылка, как у аргентинских «жиголо». Он заказал мадеру и… неожиданно обернулся.
— Вацек! — радостно вскрикнул я.
Это был он, мой приятель по неволе, товарищ по несчастью.
— Хелло! — он уже шел мне навстречу, протянув руки. — Что ты здесь делаешь в этой трущобе? Поешь? Зачем? И кому? Этой сволочи? — закидывал он меня вопросами. — Но они ж тебя не понимают!..
Он смеялся и говорил, перебивая меня, как всегда напористый, насмешливый и уверенный в себе. Лакеи извивались перед ним, как ужи перед укротителем. Это был «настоящий» гость. Через полчаса музыканты окружили его столик, наигрывая ему одесские блатные мелодии. Знаменитый Григораш — первый скрипач Румынии — играл ему прямо «под ножку», в карман, в бумажник, туда, где лежали толстой новенькой пачкой банковские, прессованные, нераспечатанные еще тысячи в кокетливой зеленой ленточке-бандероли. И он швырял им деньги.
Вацек
— Накорми и напои их! — коротко приказал он метрдотелю.
Мы остались ужинать вдвоем за его столиком.
— Как же ты отвязался от них? — спросил я, вспоминая сигуранцу.
— Через два дня после твоего ухода. Они выпустили меня за десять косых… И то я дал им из жалости. Мог и ничего не давать. А ты? Что же ты намерен дальше делать? — спросил он.
Я объяснил ему ситуацию.
— Денег нет. Билеты стоят дорого. Вот пою пока здесь, а что будет дальше — не знаю.
— Ничего, уладим, — сказал он, дружески похлопывая меня по плечу. — Сколько тебе нужно, чтобы уехать в Польшу? Я не хочу, чтобы ты служил в этом воровском притоне. Такой артист, как ты, не должен петь этим паразитам. Уезжай немедленно!
Вацек вынул пачку ассигнаций.
— Здесь — тридцать тысяч. Хватит?..
Этих денег хватало с избытком. Я поблагодарил его горячо и искренне.
— Вацек, — сказал я, — мы еще встретимся в этом мире. Дай бог, чтобы тебе везло всю жизнь. Но если когда-нибудь, в какой-нибудь стране тебе будет плохо, разыщи меня, если я там буду. Я выручу тебя, чего бы мне это ни стоило.
Он улыбнулся и махнул рукой.
— Ерунда! Мелочи! Что такое для меня деньги? Я не люблю их. Они мешают работать. С ними только гуляешь вместо того, чтобы заниматься делом, — пошутил он.
На другой день мы с Кирьяковым уже сидели в поезде, покидая надолго Румынию.
Польша
К этой стране у меня всегда была какая-то нежность. Может быть, потому, что в моих жилах, несомненно, течет некоторая доза польской крови. Людей с моей фамилией я в России не встречал, зато в Польше она попадалась мне более или менее часто. Правда, там она произносится несколько иначе. Поляки говорят: «пан Вертыньский» или «пан Верцинский». Но это уже вопрос произношения. Какой-нибудь прадед у меня, наверное, был поляком. Потом мы, русские, вообще любим поляков. Мы любили Адама Мицкевича, Шопена, Венявского, Генриха Сенкевича, Пшибышевского. В большой фаворе были у нас польские артисты Дыгас, Орда, Кавецкая, Невяровская, Щавинский…
И вот в 1923 году я приехал в радушную и гостеприимную страну.
Сразу тепло принятый и публикой и прессой, я пришел в себя, вздохнул полной грудью в родственной нам славянской стране, которая имела так много общего с моей Родиной.
Я объехал с концертами почти всю Польшу: Варшаву, Лодзь, Краков, Познань, десятки маленьких городков, все так называемые «Крессы». И везде встречал самое горячее, самое восторженное отношение к себе и своему искусству.
Принимали меня прекрасно. А после того, как я написал свою знаменитую «Пани Ирену», меня окончательно признали, и я надолго и крепко утвердился в сердцах гордых поляков и очаровательных полек.