Четвертый ангел Апокастасиса
Шрифт:
– Знаешь, – сказал я, разбивая первое яйцо, – идея насилия нынче почему-то непопулярна. И я не хочу тебя насиловать. Если ты не любишь яйца или не хочешь тоже три, так ты и скажи, еще не поздно переиграть с куриным супом.
Я криво улыбнулся во весь свой жирный рот, и он прекрасно понял, что я хотел сказать ему.
– Нет-нет, – вежливо засмеялся Саша. – Я тоже буду эту яичницу.
Блеснули какие-то двойные стекла его очков и расчетверились стремящиеся понравиться мне глазки.
И вдруг он затараторил, быстро-быстро.
– Ой, да как же я домой-то потом дойду с тремя яйцами, такой тяжелый? – затараторил вдруг он. – Там же лед на канале. Вот я иду, а он вдруг треснет подо мной? Нет, лучше уж я поеду на электричке. А хотя там же пути могут быть разобраны. Ну, тогда я перейду на противоположную платформу и сразу туда.
Я смотрел на него с каким-то тайным удивлением, с каким-то благоговением, как на урода, который представлен природой в единственном числе и потому так чудовищно прекрасен.
– А ты читал Бердяева? – спросил его вдруг почему-то я.
– Ненавижу! – радостно выкрикнул он. – Ненавижу и Бердяева, и Достоевского вашего и Толстого! А вот Тургенева, Тургенева обожаю, да, – он почмокал губами, – обожаю. Хотя бы за то, что тот был богат и писал романы.
«Как будто Толстой не был богат и не писал романы», – подумал я, но промолчал и решил не перебивать его, ведь надо же было посмотреть его до конца, что за человек и сможет ли он исполнить заодно с моим поручением и то, о чем даже и не догадывался.
А он уже сыпал в двадцатый век и говорил, что здесь все, все подлецы, начиная с Белого и до Юрия Карловича Олеши, которого он, как выяснилось, тоже до безумия обожает.
– Да мы и сами, – продолжал он, уписывая мою яичницу, – попади мы в сталинский кинофильм, разве бы мы не писали доносы?
– Ну, уж, нет, – тихо и холодно ответил я.
Но он, увы, не заметил этой моей, долженствующей его уже насторожить, холодности.
Он не заметил и жадно продолжал.
– Знаете, – жарко зашептал он, – если бы я был писателем, я бы непременно опубликовал у правых одно, а у левых другое, полностью противоположное, и, быть может, даже и разгромил бы сам себя.
– Как Розанов, – усмехнулся я.
– Нет-нет! – вскрикнул он. – Розанова я тоже ненавижу!
– А Розанова-то за что?
– А потому что это близко ко мне, очень-очень близко, но все же не совпадает. А близкие, родные, знаете ли, они же друг друга больше ненавидят, чем неблизкие и неродные.
Это и был тот наш, последний, разговор. Тогда я подумал, черт с ним, с этим Сашенькой, в конце концов, кому какое дело, кто и какую литературу любит. Мы оказались с ним на одном лезвии и могли здорово поживиться. А то, что он рисковал жизнью, зачем же ему об этом тогда было знать? В тот вечер я и дал ему эти двести баксов. Он должен был начать первым.
И на следующий день я узнал, что он мертв.
Есть женщины, красота которых становится с возрастом лишь строже. Они не расплываются, не вянут. Они каменеют. Но не как от горя, а застывают в какой-то своей странной предрасположенности.
Раздался звонок в дверь, я вздрогнул и открыл.
– Видишь, я все же приехала, – сказала она, как-то печально пытаясь усмехнуться, как и когда-то, самый край этого полумесяца, этого ее женского татарского полумесяца, что всегда меня так соблазнял. Ее нижняя губка, увлекая верхнюю, пошла вниз. Вот-вот и, широко раскрыв рот, она должна была бы уже заразительно рассмеяться, как когда-то. Эти подпрыгивающие искорки в глазах, нет и нет, как когда-то, когда еще не была закована в этот траур, от которого хотела освободиться и ведь за этим сейчас и пришла, и за этим и была, наверное, послана. Но искры так и не разгорелись, они погасли, и теперь передо мной была лишь все еще красивая сорокалетняя женщина, ее волосы уже кое-где тронула седина.
Было ровно три, она так и пообещала (до последнего я все же не верил, думая, что в магазине она пошутила) – глубокой ночью.
– Ты пришла, потому что хочешь моей жестокости? – спросил я, помогая ей снять пальто.
– Ты полюбил тогда свою печаль, а не меня, – ответила она, ставя зонт в угол.
– Зачем же ты разделила свой образ?
– Я хотела избавиться от себя.
– Вот почему ты совершила тогда это предательство.
– Тебе было слишком мало лет, и из этого романа все равно ничего бы не вышло.
– Ты могла бы стать моею женой.
– Тогда, в ресторане, они все отговаривали меня.
– И ты их послушала. Как же, ведь они были бородатые самцы и уже умело делали деньги, а я всего лишь играл роль принца в этом подставном спектакле.
– Ты был очарователен.
– Дрянь!
– Знаешь, я тогда единственный раз в жизни писала стихи.
– Зачем же ты…
– Когда ты ушел из ресторана, я выбежала за тобой и шла в двадцати шагах из переулка в переулок, я так боялась, что ты покончишь с собой, что ты бросишься под машину.
– А может, ты втайне этого и хотела? Как могла бы ты спасти меня, ведь ты не держала тогда мою руку?
– Я шла за твоей спиной.
Мы замолчали, и я жестом пригласил ее в комнату.
– Я знаю, зачем ты пришла. Потому что любовь и это – одно и тоже. Но для тебя прекрасно лишь то, что трудно, как сказано в одной великой книге. Прошло почти пятнадцать лет. Но неужели ты не знаешь, что с каждой новой встречей с тем, в чем ты раз за разом терпишь поражение, прорваться к цели все труднее и все болезненнее.