Четвертый бастион
Шрифт:
Создаваемый как временное сооружение, должное прикрыть центр города, он в действительности оказался главным укреплением южной, или городской, стороны. Если быть точным, форпостом «второй оборонительной дистанции», поскольку союзники окружали его с трех сторон, что в свою очередь несомненно, внушало им надежду на прорыв – весь бастион подвергался убийственному перекрестному огню.
Так что едва ли не самым главным проявлением героизма обороняющихся было ежедневное, тем паче еженощное восстановление укреплений. И беспрестанное минирование подходов к бастиону в земле и под землей, в минных и контрминных тоннелях.
Гренадеры 4-го стрелкового батальона ожидали приказа за
7
Мерлон – простенок бруствера, батареи, насыпи и т. п.
Сквозь облака едкого порохового дыма, наплывавшего клубами на нестройную колонну пехотинцев, то и дело с воем и визгом падали ядра и ракеты, пущенные навесно с той стороны вала. Лопаясь тут и там фейерверками, вздымая фонтанами жидкую бурую грязь и производя облака пара, снаряды раз от разу попадали и в скопление серых шинелей, перекрещенных белыми ремнями подсумков. И тогда кувыркались в дыму фуражные шапки, щепой из-под топора летели обломки ружей, брызгали на землю струи крови.
После этого колонна, местами валясь и шарахаясь, распадалась на минуту-другую, пока несчастного, причитающего, тихо стонущего или исходящего нечеловеческим воем не относили на санитарную повозку, которой служила обычная крестьянская телега. В случае же если же несчастный никаких признаков жизни не подавал, его сразу же, подхватив под мышки и за голенища сапог, когда таковые еще оставались – по ногам доставалось в первую очередь, – перекладывали на дощатый настил. На настиле было уже тесно от тел, скользко от крови, а Богоматерь смотрела из печального сумрака иконы, висевшей тут же, не то с мольбой, не то с укоризной: «Что же вы делаете, сыны Божьи?»
Совсем не обязательно было ходить в атаку или на вылазку, чтобы занять свое место на этом страшном поприще, чтоб и на тебя смотрели неотрывно скорбящие глаза Божьей Матери. Зачастую достаточно было и просто «держать строй» по окрику офицера в лучших традициях наполеоновской тактики.
Впрочем, нельзя не заметить, что тактика линейной пехоты вполне была разработана к этому времени русским уставом. Не нужно быть большого ума стратегом, чтобы понять, что валить колонной на пушки – дело гибельное. Так что как русская, так и западная инфантерия под плотным артиллерийским огнем в атаку шла если не стрелковой цепью, то растянутой по фронту шеренгой в несколько рядов.
Однако следует помнить, что вплоть до окончательного ввода в боевой обиход более точного и дальнобойного нарезного оружия полевая тактика определялась исключительно суворовским выражением: «Пуля – дура, штык – молодец!» Все в конечном итоге решала обыкновенная рукопашная свалка. Тем более в условиях осады, когда наступление велось плотными массами пехоты – колоннами и противодействовать ему можно было только так же, попросту навалившись в ответ всей кучей.
Так что резервы осажденных вполне вынужденно накапливались на бастионах в тех же батальонных колоннах по тысяче человек. И никакой тут тактической отсталости русского устава. Вынужденная необходимость.
Печальным примером таковой может служить случившаяся вскоре вторая бомбардировка Севастополя,
Илья Ильич сообразил, что его гренадеры сейчас не видят своего офицера, к которому кроме редкого уважения питали и чувства сродни сыновним. «Ну и нечего мне им лишний раз показываться и подвергать их чувства излишним испытаниям», – решил штабс-капитан, тем более что весьма серьезное испытание вскоре предстояло ему самому.
Он направился в сторону вала, по склону которого то и дело катились, остывая, раскаленные ядра, растерзанные плетеные туры, а то и тела матросов в куцых шинелях, не менее истерзанных, после чего по дощатому трапу взбежал наверх, на батарею, прозванную «Андромедой» по кораблю, с которого сняты были для нее орудия. Тут в артиллеристских двориках, сложенных из дикого камня на глине, громыхали чугунные пушки и, словно пекари на адовой кухне, в одних рубахах управлялись матросы-артиллеристы 32-го экипажа. Здесь же стояли, сидели и палили поочередно, высовываясь поверх развороченного бруствера из мешков с песком, Тобольского полка ротные штуцерники [8] .
8
По 26 человек на роту вооружались нарезным оружием самых разных типов, в то время как французы и англичане были вооружены штуцерами практически поголовно, в среднем до 80 % против наших 40 % к концу войны.
Минут через пять расспросов и глухонемых объяснений…
– Может, вам офицерика, ваше благородие? – спросил один из штуцерников, седоусый почти старик с номерными погонами, не особо отвлекаясь от заколачивания пули Минье в семилинейное «переделочное» ружье, стуча камнем по шомполу. – А то там висит один, при золотых эполетах, на втором нумере, – он махнул камнем куда-то позади себя.
– Благодарствую, – простонародным манером поблагодарил штабс-капитан и, ухватив за плечи с контрпогончиками синюю французскую шинель, прокряхтел: – Этот вполне сойдет.
Ухваченный Пустынниковым французский вольтижёр [9] , распластавшийся поверх дырявых мешков, нехотя пополз туда, куда так стремился при жизни и вот наконец достиг цели. Уронив с рыжей макушки красное кепи, он свалился на дощатый настил под ноги штабс-капитана. Глухо звякнул тесак в кожаных ножнах.
Илья скептически осмотрел трофей: «Черт его знает, как вообще француз взбежал на вал, будучи продырявлен пулей? Из одного только рвения, должно быть».
Влетев в распахнутую «крымскую» шинель с капюшоном, круглая пуля русской гладкостволки, разворотив грудь пехотинца, образовала в спине кровавую язву величиной с алтын. Но, к счастью, на покойнике узлом под воротник была повязана теплая накидка. Как раз если забросить пелериной за спину, то и не видно будет…
9
Французский пехотинец, отличавшийся малым ростом. Из них формировались особые роты в противовес гренадерам, карабинерам и другим великанам.
– Вот что, дети дядьки Черномора, – спустя пару минут обратился «воскресший» французский пехотинец к прислуге, суетившейся вокруг «длинной» 36-фунтовой корабельной пушки.
«Дети дядьки Черномора» – это обращение к морякам с затопленных кораблей было самое подходящее, ведь «самотопами», как поначалу бывало, их уже мало кто осмеливался назвать. Всем стало очевидно, что оборона города во многом на плечах «самотопов» и держится.
– Запыжуйте-ка пороху поболе на холостой выстрел, – попросил «воскресший» француз.