Четвертый Дюма

Незнакомов Петр

Через год-другой полегчало нашим, сливенцы — народ трудолюбивый, брось их в пустыне Сахаре — они и там разведут виноградники, засадят сады, вырастят орехи, а если нагрянешь к ним в гости — встретят как подобает, угостят буйным вином и крепкой ракией. Первый сын у моего отца и моей матери Цветаны родился в начале 1831 года, через пять месяцев после свадьбы, потому что, как мы уже знаем, был сделан еще по дороге. Это более всего огорчило деда Панайота, человека патриархальных сливенских понятий. Но когда родился внук, белолицый да румяный, на три пальца длиннее и на одну ока тяжелее других младенцев-бессарабчиков, растаяло сердце у старика, он заулыбался впервые с тех пор, как ступил на этот берег Дуная, простил Цветане позор, с которым она вошла в семью, а когда внука окрестили его именем, совсем размяк, развязал потайной кошель, который до тех пор прятал невесть где, и стал одаривать мать и ребенка. После этого события он ожил, взялся сам учиться российскому языку и учить ему детей. Но как настанет вечер — садится дед возле огня и заводит рассказы, всё про милый сливенский край. И про бабку Яну, да такую, какой она была в молодости, про то, как он умыкнул ее, да как за ним гнались с собаками до самой речки Куручи, что разделяет Клуцохор и Сливен. Дед Панайот много возился с внуком, можно сказать, он его и вырастил, потому что отец мой постоянно был в извозе, а мать Цветана каждый год рожала и только то и делала, что кормила детей. В 1832 году родилась сестра Яна, потом еще одна сестра — Геника, потом еще трое, два мальчика и девочка, которых господь прибрал еще в младенчестве, и только в 1840 году появился на свет я. Меня назвали в честь своенравного деда Петра. После этого у матери перестали умирать дети. Видно, лежало на ней какое-то заклятие старого хаджи.

Увидел меня дед Петр в крестильной купели в дрожащих руках старенького попа Атанаса — и тоже растрогался душой. Даже простил моего отца, с которым до тех пор ни словом не обмолвился. Кремень был старик, я его помню.

Я вырос подле коней, для которых в бессарабских степях, что лежат к югу от Задунаевки, был истинный рай. Я не знал, что такое кровать и подушка под головой, жил под открытым

небом с ранней весны до поздней осени, все с табунами, которых наши выгоняли на волю к дунайским болотам. Я выучился ездить без седла лучше отца, начал и в конских болезнях разбираться, этому меня научил старый дед Панайот перед своей смертью. Он мне все хитрости открыл, так что насчет коней меня ни один барышник не мог обвести вокруг пальца. Потом, когда я попал на Волгу-матушку к калмыкам, они, люди конные с незапамятных времен, больше всего ценили это мое умение, даже конским доктором окрестили. Но об этом позже.

В 1850 году помер от старости дед Панайот. Перед смертью он только и твердил, что про отчизну, про Болгарию, — не дожил он, чтоб увидеть ее свободной. Не о себе, о ней он жалел. Для него жизнь кончилась тогда, когда растаяли в дымке синие скалы над Сливеном. Тем временем я освоил конскую науку, а кроме того, умел уже складывать слова из букв и считать до ста. Этому меня научил новый поп, который сменил батюшку Атанаса. Со смертью деда Панайота настал конец перемирью между отцом и дедом Петром. Двум острым камням муки не смолоть. Из-за чего они сцепились, не помню, но только стало ясно, что вдвоем им в Задунаевке не жить. Поскольку отец был моложе, он продал дом какому-то переселенцу из Турции и снова погрузил пожитки на возы. С большим трудом собрали разбросанные по степи табуны. Мать моя Цветана снарядила в дорогу семерых оставшихся в живых детей. Старший брат Панайот не пожелал ехать с нами. У него была зазноба в соседнем селе Кара Марин. А мы, Симеончики, такой народ, что за зазнобу, за любовь все отдадим и не пожалеем. Так уехали мы из Задунаевки, в которой прожили десять лет. Для меня, родившегося в этом селе, это были самые хорошие, счастливые детские годы, годы вольности и свободы. Прощай, дед хаджи! Ты человек-кремень, да и мы не лыком шиты, упрямства хватает. Тронулись мы на восток, через Днестр, где лежали исконные земли империи. Мы медленно ехали по украинским степям и все не могли найти места краше нашей Задунаевки, где бы можно было осесть прочно и насовсем. У большой реки Дон пошла земля Войска Донского. Однажды в какой-то станице рослый и могучий казак в мокрой от пота рубахе навыпуск, рубивший дрова у соломенной хаты, засмотрелся на моего отца, который ехал на черном как смоль жеребце, швырнул топор, выскочил на пыльную дорогу, стащил отца с седла и начал обнимать его, как умеют обнимать только казаки, — крепкие кости надо иметь, чтобы выдержать такие объятия. «Ну, — говорит, — Митенька, дал господь бог снова встретиться! Слезай с коня, и никуда ни шагу! Иначе застрелю!» От внезапного радушия отец вытаращил глаза, будто ждал, что его действительно застрелят, а мать моя Цветана на втором возу со страху чуть не выронила младшего братика Стоила. И что же вы думаете? Оказалось, что этот казак — тот самый Петро Кривонос, что подарил отцу на свадьбу дамасскую саблю, только теперь он раздался не в меру. Когда мы увидели, что он за обедом один съедает целую жареную курицу, нам стало ясно, почему он так изменился и почему отец не сразу узнал своего побратима из арьергарда Дибича, о котором прожужжал все уши и мне, и моим младшим братьям. Но как бы там ни было, отец кинулся обнимать побратима, так что у того тоже кости затрещали. Петро тут же велел распрячь и накормить коней и повел весь наш табор в хату, где настал черед женщин обниматься и целоваться. Потом началось такое, чего нигде больше не увидишь. Только тот, кто участвовал когда-нибудь в казачьей попойке, сможет меня понять. Дядя Петро и мой отец уцелели в войну, а тут чуть не отдали богу душу от проклятого самогона, который гонят в казачьих хуторах тайком от императорских акцизных. В станице Нижне-Чирской мы пробыли около трех месяцев, и все это время были гостями атамана Кривоноса. Каждый день мы собирались уезжать, но стоило дяде Петру увидеть, что мы запрягаем коней, он тут же доставал самогон. «Что это ты, Митенька…» И отец, смирившись, ставил лошадок на место. Кончилось все это тем, чем и должно было кончиться, — сестра Яна взяла и втюрилась в хозяйского сына, молодого казачка с лихим чубом, смелого, как ястреб, звали его Серегой. Я уже упоминал о нашем семейном недуге: кого схватит эта лихоманка — любовь, — тот удержу не знает. Яна тоже была такая. Мне, мол, на роду было писано остаться здесь, с Серегой, значит, так тому и быть. Отец мой для приличия посерчал, даже замахнулся на дочку, мол, получишь сейчас по первое число, потом рассмеялся и сказал: «Ладно, будь по-твоему!» Он был рад тому, что теперь они с побратимом станут еще и сватами. Свадьбу играли по казацкому обычаю, три дня и три ночи не вставали из-за стола, а когда, наконец, встали, отец сказал: «Хватит!» Дядя Петро глянул на него и понял, что на сей раз отца не удержишь. «Дону-батюшке, — молвил отец, — я уже поклонился, теперь хочу поглядеть на Волгу-матушку». Запрягли мы коней, погрузили пожитки, посадили детей, мать моя Цветана начала обниматься с Яной, которую не надеялась больше увидеть. Пора было трогаться в путь, вся семья дяди Петра вышла нас провожать, только самого Петра нигде нет. Стоим, ждем, время идет, а ехать, не простившись с хозяином, негоже, неприлично это. Куда девался человек, неужто опять пошел по станице искать самогон, потому что в доме все выпито до капли? Видим — идет дядя Петро, да не один. Ведет он в поводу жеребца, да такого, каких мне до тех пор не приходилось видеть. Не жеребец, а Змей Горыныч, шея лебединая, из глаз искры летят, сам белый в серых яблоках, такой жеребец для казака всего дороже, за такого жеребца казак отдаст и дом, и жену. «Ну, Митенька, — кричит издалека дядя Петро, — слезай со своего черного черта, не по тебе этот конь, отдай его Петрухе, а сам садись на Стеньку. Назван он в честь нашего славного атамана, не каждый жеребец может носить такое имя! Садись и езжай с богом!» Отец мой, согласно болгарским нравам и понятиям о приличиях, стал отказываться, но я-то видел, как горят у него глаза, когда он смотрит на Стеньку. Потом он слез с Черного и принялся обниматься с Петром. Наконец они отпустили друг друга, отец одним махом вскочил в седло и умчался вперед, чтобы люди не увидели, как текут из его глаз слезы. Все это было мне на руку, так как в результате я заимел первого собственного коня; правда, Черный не такой красавец, как Стенька, но конь добрый — на плохого отец и не сел бы.

Так вот, тронулся наш обоз прямо на восток, к Царицыну, потом на юг, к устью Волги-матушки, потому что отец хотел сначала увидеть ее, а уж потом искать, где бы осесть постоянно. Двигались мы медленно и через пять дней достигли астраханских степей. Много я успел повидать равнинных земель, но эта степь ни с чем не идет в сравнение, такая она гладкая и ровная, будто стол. И пусто вокруг, ни души не видать, прямо страх берет, до чего пусто. На третий день подлетели к нам на рысях какие-то чудные люди. Сначала мы приняли их за разбойников и порядком испугались: кони низкорослые и жилистые, всадники тоже низкорослые и держатся без седел, а сами с головы до ног одеты в шкуры мехом наружу, хотя жара стоит, как в бане, — и сапоги, и штаны, и куртки, и островерхие шапки — все у них меховое. Окружили они нас, крик подняли, залопотали на каком-то непонятном языке, осмотрели возы, а когда увидели, что мать кормит Стоила, начали ухмыляться и подталкивать друг друга локтем. Отец полез за пояс за пистолетом, но до стрельбы дело не дошло, — разглядев, что требовалось, меховые люди повернули нас на восток, где виднелись повозки и шатры. Подъехав, мы увидели, что у первой распряженной повозки на кожаном складном стульчике сидит рыжий толстяк с длинными густыми бакенбардами, промеж которых торчит мясистый красный нос… Так состоялась наша первая встреча с человеком, которому предстояло сыграть важную роль в моей дальнейшей судьбе. Мы спешились и выстроились в ряд перед толстяком, с первого взгляда было видно, что он тут главный. Он принялся на ломаном русском языке расспрашивать, кто мы такие, куда путь держим и зачем. Отец объяснил, кто мы такие, но толстяк ничего не понял — откуда ему было знать, что где-то далеко на юге живут какие-то болгары. Но когда отец сказал, что мы едем из станицы Нижне-Чирской, глаза его засверкали, видно, ему тоже приходилось гостить у донских казаков и отведывать их самогон, это и по носу было видно. Слово за слово и разговорился толстяк, а сам глаз с отцовского жеребца не сводит. Откуда, мол, у тебя, молодец, эта лошадь? Отец объяснил. «Продаешь?» — «Это подарок нижнечирского атамана Петра Кривоноса». Очень уж хотелось рыжему забрать себе нашего Стеньку, но, услышав, чей подарок, он поостыл. С казаками в этих краях шутки плохи. «Ну, — говорит, — что же вы дальше будете делать? Здесь охотничье имение графа Кушелева-Безбородко, у нас большая нужда в людях, хороших наездниках. Хочешь — распрягай возы и оставайся, место будет всем, и для этот мальчик, — показал он на меня, — и другой мальчик, и девочка, и все ребята. Я вас не обижать, граф платит хорошо и деньги не жалеет, особенно если человек работать хорошо. Мое имя, — говорит, — Шарль Иванович Лабуре, управляющий графа. Когда граф в Санкт-Петербурге, я здесь царь и государь». Из всей этой невразумительной речи мы поняли, что здесь, может быть, и ждет нас счастье, здесь нам было суждено вить новое гнездо. Распрягли мы коней, и тут произошло нечто такое, чего мы до тех пор не видывали. Шарль Иванович сытно поел, выкурил трубочку и потом подал знак одному калмыку, — оказалось, что низеньких людей в шкурах зовет калмыками. Человек протрубил в воловий рог, богато увитый серебром. Эх, как поскакали калмыки по степи, а зачем и куда — один бог ведает, мне-то показалось, что они мотаются туда-сюда да гоняются за ветром. Оказалось, что это — охота на лис, и охоту эту завел Шарль Иванович, до него таких развлечений не знали в этих местах.

А теперь расскажу про Шарля Ивановича всё, что я узнал уже потом, когда стал его правой рукой и доверенным лицом. Сержант месье Лабуре пришел в Россию в 1812 году вместе с Наполеоном брать Москву. Москву он действительно взял, но что толку от горящей Москвы, не найти ни мадемуазель, ни мадам, ни bon repas^[1], по его собственным словам. Печальнее всего было то, что бог лишил его возможности снова увидеть милую Францию. Когда Великая армия при отступлении застряла в смоленских снегах, — ай-ай-ай, какой глубокий снег, — его взяли в плен казаки капитана Дениса Давыдова, и слава богу, что взяли в плен, потому что иначе он в своих сержантских сапожках

погиб бы от холода. В те времена тыловыми службами кутузовской армии ведал граф Кушелев-Безбородко, отец нынешнего графа, на чем и нажил миллионы, на которые потом накупил земель в Малороссии и низовьях Волги, — un homme tr`es riche, tr`es riche^[2], почтительно повторял Шарль Иванович, — и всех пленных французов передали под его начало. В то время среди дворянских семей пошла мода брать к себе в усадьбы на довольствие по одному — по двое французских пленных, чтобы те взамен учили дворянских барышень французскому языку, а если малограмотны, служили бы экономами и поварами, — совсем другое дело, когда позовешь в гости соседей-помещиков, а у парадных дверей их встречает настоящий француз. Сержант Лабуре, человек с величественной осанкой, — в кирасирских полках императора служили только исполины двухметрового роста — пришелся по нраву самому графу Безбородко, который питал пристрастие ко всему огромному. И супруга его, графиня Наталья (о ней пойдет речь дальше) была рослая, как кобыла, и кучера у него были все бородатые сибирские голиафы. Графский француз должен был подходить по ранжиру ко всему остальному, и сержант месье Лабуре полностью отвечал этому требованию. Сначала его приставили к барышням и графскому сынку учить их французскому, однако его речь не отличалась особой изысканностью, и среди изящных выражений нет-нет, да и проскальзывало соленое унтер-офицерское словечко. Кроме того, уже на второй неделе он стал приударять за одной из гувернанток, которая к тому же оказалась любовницей графа. Его тут же командировали из графского дома в Санкт-Петербурге в подмосковное имение графини, но и оттуда скоро прогнали — где уж было утерпеть молодому французу, когда кормят тебя до отвалу, а вокруг столько смазливых горничных, одна из которых, самая красивая, оказывается на грех любовницей графского сынка, нынешнего графа. Вот и посадили его на тройку и отправили сюда, в охотничье имение под Астраханью, где живут одни калмыки и дикие калмычки, а поди пристань к калмычке — сразу напорешься на острый нож. Правда, тут мосье Лабуре управляющий, все к его услугам, власть у него большая, денег сколько угодно, так что он с самого Кавказа выписывает молодых черкешенок, черкесы охотно меняют их на коней, а тут коней прорва. Какие тут еще могут быть развлечения, чем еще развеять тяжкую азиатскую скуку, разве что вот охотой на лис, к которой калмыки пристрастились и которая превращается в настоящий праздник для всех.

Когда охота закончилась, к ногам престарелого Шарля Ивановича (он уже давно разменял шестой десяток и не мог ездить верхом, не то, что в молодые годы) свалили связанных еще живых лис. Тут опять протрубил рог и был дан приказ возвращаться в усадьбу. Двинули и мы с калмыками — отец мой, коротко посовещавшись с матерью, решил принять предложение Шарля Ивановича. Понравились ему здешние вольные нравы, к тому же, наверно, и деньгами не обидят, раз уж этот Безбородко или Безуско, или как его там, такой «riche»^[3]. К вечеру нас уже поселили в просторной хате, крытой соломой и с огромной русской печью посредине (зимой тут гуляют яростные ветры и без такой печки не проживешь). Мы распрягли и расседлали коней, отвели их в графскую конюшню, где отец передал их калмыку, звавшемуся Мустай. Калмыков трудно отличить одного от другого по внешнему виду, у каждого глаза раскосые, борода не растет, а только редкие усы, но этот Мустай неизвестно почему вызвал у отца доверие. Уже позже мы поняли, что калмык зарежет человека и глазом не моргнет, но коню никогда никакого зла не причинит. Так что мы оставили коней на него, а сами убрались в хату и легли спать, кто на печи, кто на лавках, так как сильно устали с дороги.

На другой день с утра начали осматриваться на новом месте — согласие согласием, но надо же знать, какой хлеб будем жевать. Немного поразмыслив, Шарль Иванович назначил отца главным кучером графа на то время, когда тот гостит в имении, — граф каждый год приезжал в астраханские края и проводил здесь по две недели — а в остальное время ему полагалось возить самого Шарля Ивановича, когда тому вздумается отправиться в Астрахань по суше. Совсем иное дело, когда на облучке сидит белый человек с глазами, бородой и усами, как у всех нормальных людей. В распоряжение отца дали десяток калмыков, имена которых он так никогда и не запомнил. Сестру мою Генику послали на кухню, учиться готовить. Учить ее должен был повар Юрка, молодой щеголь и красавец в блестящих лаковых сапогах и красной рубахе, родом из-под Воронежа. В те времена в астраханские степи тянулись разные бродяги со всей России. На следующий год на графские рыбные промыслы в Каспийском море явился бородатый великан из-под самого Архангельска. Какой бы грех ни совершил человек в России, тут, в этих степях, он терялся среди калмыков, и никто не мог его найти, особенно если Шарль Иванович принимал такого человека в число графской челяди — так величали прислугу и разных бродяг, кормившихся на графских хлебах. Повар Юрка был большим мастером своего дела, готовил по французским рецептам, которые дал ему Шарль Иванович, так что Генике было чему у него поучиться. И верно, ученье пошло ей впрок — на следующий год сыграли свадьбу, так что красавец и щеголь Юрка стал моим зятем. Мне это было на руку, потому как самые лакомые куски с графского стола Геника приберегала для меня, так что в калмыцких степях я не голодал, грех жаловаться. Когда мне исполнилось семнадцать лет, во всех охотничьих угодьях графа мне не находилось равных по выправке, стати и удали, — удалью-то я весь пошел в отца. Дочери калмыков, проходя мимо, отводили глаза в сторону, но тут же принимались хихикать в ладошку, потом шныряли в кусты и начинали шушукать и сплетничать обо мне грешном. Молодые девушки везде одинаковы, и у нас, и в России, и в азиатских степях. Так вот, меня же Шарль Иванович атташировал — так он сам выразился — лично при своей особе, чтобы я набивал ему трубку (табак ему привозили из самой Персии). Он же, со своей стороны, учил меня французскому, чтобы ему было с кем беседовать на родном языке зимними вечерами, было кому рассказывать об императоре французов, о его славных победах надо всей Европой, о том, какие у него были маршалы и сержанты, и самое главное — о том, как сам сержант Лабуре бил и австрияков, и немцев, и испанцев, и всякие иные народы и племена. О русских Шарль Иванович вспоминать не любил. Летом же мне надлежало возить сударыню Ольгу, супругу нынешнего графа, и двух его дочерей, старшую — Наташу, которую назвали так в честь ее бабки графини Натальи, и младшую Елизавету, беленькую чертовку, которая постоянно выкидывала номера и всячески старалась изводить меня, — должно быть больно я ей нравился. В остальное время я был вольный орел, носился на Черном по астраханской степи, стрелял из ружья лис, шакалов и всякую болотную птицу, которой в дельте было великое множество. Я и младших братьев обучил верховой езде. Можно сказать, что я был самым счастливым человеком в тогдашней крепостной России, стонавшей под сапогом императора Николая Павловича. Однако, как говорят у нас в Сливене, каждому свое, ведь от астраханских владений графа Безбородко до страшного государя-батюшки было ужас как далеко. Так я тогда думал. Разве что портрет его с большими волнистыми бакенбардами висел в гостиной графского дома. Когда господ не было, эту гостиную почти что не открывали. Мы с Шарлем Ивановичем жили в правом крыле, но больше всего времени проводили во флигеле, где Шарль Иванович держал свои трубки, ружья и пистолеты. Граф Дмитрий Николаевич не курил и не позволял, чтобы в комнатах дымили трубкой или даже пахло табаком, а Шарль Иванович вечно пускал дым, как печная труба. И потому чаще всего мы проводили вечера во флигеле, на который запрет не распространялся. Шарль Иванович, бывало, полулежит на оттоманке и покуривает длинную трубку, а я растянулся в его ногах на медвежьей шкуре и повторяю французские глаголы, хотя с куда большим усердием заучиваю капральские словечки, которые старый кирасир повторяет с превеликим удовольствием. Так было, пока я не подрос. Когда же мне исполнилось семнадцать лет и я стал взрослым, то начал проводить вечера с калмычками, а Шарль Иванович только понимающе улыбался. Ничего не скажешь, приятный был человек, добродушный, веселый, и подумать только — сорок лет прожил в России, а душой тянулся во Францию, как мой отец — в Болгарию. Я этого в то время не понимал, мне бы только любовь крутить. Да я и не знал, какая она, Болгария, только слышал о ней от отца и матери, помнил, что по ту сторону Дуная братья-болгары стонут под игом турок, то есть людей вроде Резы Алиевича — мошенника, который привозил из-за Каспия табак для Шарля Ивановича, хотя, если быть точным, он-то, кажется, был персом.

Такова в двух словах была история моей жизни до того дня, когда все в ней встало с ног на голову. Уже отшумела Крымская война, до нас докатилось лишь ее эхо: астраханских казаков мобилизовали и послали на Кавказ, там, а также в Крыму они три года дрались с нашими поработителями и их союзниками, но эта война плохо кончилась для России. Надежды отца на то, что к нам, как к сербам, грекам и валахам, придет свобода, так и не оправдались.

Но велика и сильна Россия, она скоро оправилась от поражения. Вот только государь-батюшка не стерпел обиды и отдал богу душу. На российский престол взошел его сын Александр Николаевич.

Для нас же и во время войны, и после нее дни тянулись тихо и мирно. Их спокойное течение нарушала лишь лихорадка, охватывавшая все имение осенью, в охотничий сезон, когда приезжал граф Дмитрий Николаевич вместе с графиней Ольгой, барышнями и тремя-пятью дюжинами гостей. Все это были князья, графы и всякие личности в очках, писатели, музыканты и тому подобный народ. Отцу моему они порядком надоедали, вечно ворчали, вечно были недовольны то одним, то другим. Шарль Иванович называл их интеллигентами и лишь рукой махал, когда они приходили к нему жаловаться на отца или на повара Юрку. Эти люди редко говорили по-русски, больше по-французски или по-английски, а уж барыни у них до того капризные были, как увидят калмыков — ах! ох! — и прижимаются ко мне, будто бы со страху. Это бы ладно, это еще можно вытерпеть, однако ведь калмыки тоже люди, они ничем не хуже графских гостей, а кое в чем даже и получше. Калмык тебя в беде не бросит, а эти господа в белых рубашках и рединготах и барыни в пышных юбках думают только о себе и о своих удобствах.

Так вот, наступил 1858 год. Летом, куда раньше обычного, в графском доме поднялась страшная суматоха. Старый Шарль Иванович забегал, засуетился, начал покрикивать направо и налево, даже свои трубки позабыл. Он, бедный, был вне себя от волнения и в тот же вечер шепнул мне, что на сей раз с графом и графиней приезжает знаменитый французский писатель Александр Дюма (когда Шарль Иванович произнес это имя, его рыжие бакенбарды задрожали), автор «Трех мушкетеров». Эта книга на французском языке хранилась во флигеле как величайшая святыня рядом с трубками и пистолетами Шарля Ивановича, даже мне он не давал к ней прикасаться и лишь теперь разрешил прочесть, чтобы я понял, какого гостя мы ждем. Ко всему прочему этот Дюма был сыном наполеоновского генерала, также Александра Дюма, о храбрости и подвигах которого в Великой армии ходило множество легенд. Генерал Дюма дружил с Мюратом, наполеоновским зятем и генералом, под начальством которого служил сам Шарль Иванович.