Шрифт:
Глава первая
Стояла последняя пятница июня, когда в 4.03 белый телефон у постели издал звонок. 36-летняя женщина-мэр сняла трубку только после четвертого звонка, предварительно лягнув в щиколотку 39-летнего шефа полиции.
Пробормотав сонным голосом приветствие, мэр слушала говорившего полторы минуты. Рот у нее сложился в мрачную складку, а глаза сузились:
Пока мэр держала трубку у уха, шеф полиции принялся в очередной раз изучать потолок спальни, пытаясь понять, почему мелкая лепнина напоминает корку трехнедельного сыра. Когда мэр положила трубку, шеф полиции, прикрыв глаза, спросил: «Дикси?» — но ранний час и одолевавшая его сонливость не позволили проявиться в этом вопросе подлинной заинтересованности.
— Дикси, — подтвердила мэр.
— Ну и?
— Она только что затащила его в постель.
— Сколько он выпил?
— Дикси говорит, что опустошил весь бар.
— Значит, все в порядке, не так ли? — подытожил шеф полиции, приоткрывая глаза, чтобы в последний раз бросить взгляд на желтоватый потолок, пока мэр собиралась с ответом. Хотя такового не последовало, он кивнул — словно услышав невысказанное, но утвердительное подтверждение — и, наконец, снова погрузился в сон.
Лежа на левом боку, мэр изучала шефа полиции со смешанным чувством удивления и отвращения. Быстро утомившись от этого зрелища, она легла на спину и прикрыла свои светло-серые глаза, но почти сразу же их открыла, поймав себя на том, что неотрывно, как часовой на посту, смотрит в потолок, ибо сон к ней так и не пришел до самого рассвета.
В ту же самую последнюю пятницу июня Келли Винс проснулся в 10.09. Первым делом он посмотрел на черную тросточку, а потом припомнил блондинку, которая представилась как Дикси. Винс не мог вспомнить ни ее фамилии, ни даже называла ли она ее, но он отчетливо видел насмешливые голубые глаза и их брезгливое выражение, когда он спускал последние деньги в «Холлидей-инн».
Хотя блондинка Дикси исчезла, оставив после себя лишь крепкий запах дорогих духов, на абажуре лампы, стоявшей на керамической подставке, черная тросточка все же висела. Тросточка эта была довольно толстой, не меньше дюйма с четвертью в диаметре, вырезанная из макассарского черного дерева и увенчанная хромированной ручкой, которая уже несколько поистерлась. В дюйме или чуть ниже от того места, где изгиб ручки переходил в саму тросточку, блестело серебряное колечко с инициалами JE, вырезанными маленькими готическими буквами.
Когда Винс сел на постели, похмелье обрушилось на него со всей силой. Поставив диагноз, что его ждет неминуемая смерть, он сделал четыре глубоких вдоха со слабой надеждой, что приток кислорода, как гласило поверье, снимет боль и даст ему возможность продолжить существование. Но поскольку похмелье и связанные с ним мрачные мысли от сего дыхательного упражнения усилились, вызывая одно желание — спокойно умереть, Винсу осталось лишь встать,
Сняв ее с абажура, Винс встряхнул трость и, с облегчением услышав слабый плеск, повернул изогнутую ручку не налево, а в другую сторону. После трех полных оборотов ручка снялась с нарезки, явив взгляду маленький серебряный колпачок, прикрывавший пробку.
Винс торопливо вытащил ее, открыв стеклянный сосуд, вделанный в тросточку, и одним махом проглотил унцию или около того виски «Джек Даниэлс», которое заставило его всем телом содрогнуться и ощутить «стыд, позор и полное поношение личности», как говаривал владелец трости.
Утренняя порция заставила Винса вспомнить, когда он в первый раз пил из данной тросточки. Как показали несложные расчеты — ровно пятнадцать лет назад, когда он был выпускником университета. Стоял июнь 1973 года, и оставалось не больше часа до начала торжественной церемонии, когда они втроем впервые выпили виски из черной трости, хотя каждому досталось около унции, поскольку емкость трости не позволяла залить в нее больше четырех унций напитка.
Винс припомнил, как угрожающе хмыкнул владелец трости и загадочно улыбнулся, произнося двусмысленный тост: «За „Уотергейт“, и за всех, кого он потопил.»
Эти трое были: Келли Винс, человек, которому принадлежала тросточка, и его сын, с которым Винс обитал в одной комнате общежития колледжа и который примерно четырнадцать лет спустя, как предполагалось, застрелился в дорогом борделе в Тихуане.
Так ничего и не накинув на себя, Винс стоял в номере «Холлидей-инн», дожидаясь благотворного влияния виски; опираясь обеими руками на тросточку, он смотрел из окна четвертого этажа на простор Тихого океана, который всегда был таким спокойным или просто апатичным, по крайней мере, по сравнению с вечно взбаламученным и суетливым Атлантическим.
Затем, как он и ждал, виски заставило его память обратиться к сравнительно недавнему прошлому, когда мрачный детектив из отдела убийств в Тихуане позвонил ему в Ла-Джоллу и объявил, что его бывший сосед по комнате мертв.
Винс добрался до Тихуаны за, как он и сегодня считал, рекордное время; после двадцати пяти минут лихорадочного поиска обнаружив бордель, он опознал тело ростом в шесть футов и четыре дюйма, без особого содрогания (оно пришло позже) отметив, что большая часть некогда благородного черепа в виде брызг и ошметков осталась висеть на литографии Девы Марии Гваделупской на южной стене комнаты.
Винс стоял, уставившись на литографию, когда детектив стал по-испански описывать, каким образом мертвец засунул себе в рот старый полуавтоматический «Кольт» 45-го калибра и нажал курок dos veces. Внезапно преисполнившись сомнения в своей способности понимать испанские выражения, Винс предложил собственный перевод услышанного: «Дважды?»
На широком индейском лице детектива сохранялась маска благочестивости, когда он ответил: «Да, дважды» по-английски и, перейдя на испанский, — пробормотал, что только Богу известно, до какого предела сумасшествия могут дойти самоубийцы, когда они чуть ли не с удовольствием кончают с собой.