Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

Недошивина Дарья

Валерка топнул ногой, и под подошвой его кроссовки в муках погиб голубой кустик незабудок.

– Ну вот зачем вы рассказали? – сказал он. – Им же теперь неинтересно будет.

Глина Глинична засмеялась. Смех у нее был необычный: как будто в пустом кувшине прыгают и бьются о стенки глиняные шарики.

– Я смотрю, у вас еще список на выжигание с собой. Вам теперь, наверное, интересно, хорошо ли охраняются выжигатели? – Глиняные шарики снова запрыгали в пустом кувшине.

– И где ближайший ожоговый центр, – серьезно сказал Женька.

– За это не переживайте. Анатолий

Палыч за ними хорошо следит, – Глина Глинична вдруг погрустнела. – Но выжигания сегодня не будет. Он срочно уехал по семейным обстоятельствам, и я боюсь, что это затянется. Эта его Оленька… Представляете, он оставил ей некоторую сумму денег, чтобы она за три месяца оплатила взносы в Союз советских офицеров, пока он здесь будет все лето от телевизора отдыхать. Смешная… Я же ей сказала, что у нас телевизор есть. Здесь же пионерский лагерь, а не зона отчуждения. А она на эти деньги купила ему болгарскую дубленку. Так еще и вызвала его отсюда, чтобы он ее померил, потому что вернуть ее можно только в течение трех дней, после которых эти развалы обычно закрывает милиция. Вот, посмотрите сами.

Глина Глинична показала записку и тут же сунула ее в карман длинной юбки.

– Разведутся, наверное, – вздохнула она. – Сына жалко.

Сыну Анатолия Палыча было под сорок, и он уже сам был дважды разведен, но Глина Глинична все равно расстроилась.

– Так что сегодня сдавайте всех мне, а сами посидите вот здесь, на полянке.

Расправив шали, она обняла стайку девочек и повела их к деревянным ступенькам.

– Молотки только для отбивания мяса не лепите там! – крикнул им Женька и, дождавшись, когда за Вовой закроется деревянная дверь, опустился на нижнюю ступеньку крыльца.

Оглушенные наступившей вдруг тишиной, в которой стал медленно нарастать стрекот кузнечиков, мы сели в траву напротив и уткнулись носами в голые колени.

– Давайте тогда начнем с викторины, – предложил Сережа, разворачивая огромную простыню сценария. – Времени немного, но, думаю, успеем. Как звали первую женщину?

– Чью? Мою? – шепотом спросил Женька.

Я крепче обняла колени и закатилась смехом:

– Аграфена! Женькину первую женщину звали Аграфена. Или Авдотья!

– Авдотья! – завизжала Анька.

Сережа потряс списком вопросов, и это тоже показалось смешным. На наших головах были венки, по-прежнему свежие, как будто их сплели только что, и вид Сережа имел откровенно дурацкий: с венком, в очках и с ручкой.

– Ева ее звали, – сказал он и подписал ответ в списке вопросов. – Первую женщину звали Ева.

– Ева, – мечтательно протянула Анька. – Странно, что Марья превратилась в рябину, а не в яблоню.

Вспомнив, что Женька вчера с нами не ходил, Анька развернулась к нему:

– Ой, мы же не рассказали тебе легенду о Дереве любви. Вдруг тебе тоже пригодится?

Женька нехотя разлепил глаза и сделал вид, что слушает, но ближе к трагическому финалу веки его снова склеились, а по Сережиным щекам стал расползаться румянец гнева.

– Как можно верить во всю эту чушь? – сказал Сережа с улыбкой, как будто это для него было совсем неважным. – По двадцать лет людям. Это же сказка для детей.

– Это не чушь! –

отрезала Анька и ткнула в Сережу пальцем. – И лично я пойду туда сегодня же и скажу его имя. И если Дерево сработает, а оно сработает, то мне бы не хотелось, чтобы ты каждый раз начинал читать мне лекции о морали и нравственности. И не надо сидеть здесь таким букой!

От этих слов Сережа дернулся как от удара током. Его венок упал в незабудки и ощетинился упругими ежиками тимофеевки.

– Мне почему-то тоже кажется, что это не чушь, – сказала я и водрузила венок на место. – Не могут сорванные цветы так долго оставаться свежими. Может, оно и правда волшебное. Заодно и проверим. Что там еще, кроме викторины?

Невидящим взглядом Сережа уставился в простыню сценария. Как обычно описывают такие состояния в романах, скорее всего, ему нестерпимо захотелось лечь в траву, чтобы земля поглотила его и он навсегда исчез с ее поверхности. Но земля была тверда как камень, в руках дрожал сценарий, а за дверью Гриба находились тридцать четыре вверенных нам ребенка.

– Прическа подружке, танец и песня, – произнес Сережа одними губами. – Песня, в которой упоминается женское имя.

– А есть песня про Авдотью? – серьезно спросила Анька.

– Нет, – так же серьезно ответила я. – Но я знаю другую песню, где упоминается женское имя. «Тетя Мотя» называется.

В приступе смеха Анька мотнула головой, и рыжий пожар ее волос взметнулся вверх, на мгновение бросив на лицо Сережи тень.

– Я люблю тебя, – все еще невидяще прошептал Сережа, но мне показалось, что мне это показалось, Женька уснул, а Анька вообще его не поняла.

– Да! – снова захохотала она. – «Я люблю тебя, Марина!» Отличная песня! Современная, главное.

В тихий час, когда Женька закрылся с двумя конкурсантками в игровой и тишину в пахнущем карболкой коридоре нарушали только его приглушенные повизгивания вроде «Нюд!» и «Скандал!», мы с Анькой, аккуратно переступая через черные петли проводов от трех его плоек, пошли инспектировать чилаут.

Назвать так третью вожатскую придумала Анька. Фактически это была единственная комната, которую никто никогда не досматривал: ни Нонка на обходах, ни Пилюлькин со своими шмонами на предмет запрещенной в корпусах еды и электроприборов. За этой дверью, запертой снаружи, но на самом деле – изнутри, можно было нарушать любые «нельзя», даже самые наказуемые. Даже если называть единорога лошадью, никто и слова не скажет. Но это оказалось единственным ее достоинством.

Внутри чилаута ничего особенного не было: нежилая, пыльная, казенная, с желтыми шторами из дешевого шелка, на правой – затяжки от ржавого вентиля. На столе возле двух граненых стаканов – стопка чистого белья, на панцирной кровати – перьевая с сизым уголком подушка.

Когда мы вошли, комната показалась непривычно пустой. Здесь была всего одна кровать, а у стены напротив – только четыре продавленные дырки в линолеуме. Из санузла пахло половой тряпкой и лавандовым мылом.

Притворив дверь, Анька смело прошагала к столу, села на один из двух стульев и сложила руки на груди.