Четвертый разворот (сборник)
Шрифт:
Рогачев молчал, выдерживая паузу, перед тем как объявить мне приговор, хотя в сущности, он и объявил не без помощи Саныча: ему-то и нужны были именно эти слова. Даже Тимофей Иванович почувствовал, что в пилотской происходит что-то не то, сжался и с тревогой посматривал на каждого. Лицо его передавало какую-то внутреннюю борьбу.
— А ты что молчишь? — строго спросил меня Саныч. — Тебя это не касается?
— Все слова теперь бесполезны, — ответил я как можно спокойнее. — Таких, как он, надо остановить, пока не поздно, не то...
Мне хотелось сказать, что наступит такое время, когда поставят с ног на голову, но я замолчал, подумав, что оно уже наступило.
— Слышал?! — закричал он и ткнул в меня пальцем.
— Слышал, — кивнул Саныч спокойно, пожевал губами, не представляя, вероятно, как меня защищать, и вдруг сказал: — Мысль интересная, надо будет подумать. А теперь вот что: ты хочешь, чтобы он ушел? Так? Он уйдет, но уйду и я. А ты, Иваныч?
Лучше бы он этого не говорил: Тимофей Иванович задохнулся кислородом, изобразил руками какие-то круги, вроде бы гладил надувные шары, и лицо его выразило такую растерянность, будто бы ему предложили лететь в космос, не давая возможности даже заскочить домой. Саныч это понял, махнул рукой:
— Ладно, оставайся!
Рогачев сник. Возможно, он не предполагал такого поворота и стал пристально следить за Санычем. А тот уже грохотал на всю кабину, что один лишнюю букву поставит, другой, глядишь, переключателями щелкнет впопыхах, потому что кому-то третьему не дают покоя иностранные самолеты. Рукой он взмахивал так, будто бы вбивал гвозди в этого самого «третьего», и больше всего походил в тот момент на тяжелый бомбардировщик, на котором когда-то и летал. Рогачев дважды открывал рот, но Саныч захлопывал его очередным взмахом руки и закончил бомбометание тем, что «делать дурака из человека не надо!».
Рогачев согласился и добавил, что расходиться по разным экипажам нет необходимости, но Саныч снова перебил его, сказав, что мы все хитрим на медкомиссии и если кто и заболел, то должен ходить и повторять себе: «Я — здоров!»
— Тысячу раз повторить и еще столько! Знаете, какие возможности в человеке? — спросил он и оглядел каждого. — Огромные! Ходишь и повторяешь, тем и спасаешься. Станешь настолько здоров, что в самый раз сходить с ума, — закончил он и пояснил: — Шутка!
И весело посмеялся.
Его никто не поддержал, а Рогачев, воспользовавшись паузой, напомнил, что в полете надо быть внимательным.
— Это точно! — подхватил Саныч и подмигнул мне. — Но о крючках и прочей чепухе забудь, все это уже было... Значит, продолжаем работу?
— Продолжаем, — согласился Рогачев.
Наш механик искренне обрадовался примирению, заулыбался и решился на короткое «гм!».
Мы собрались и ушли, а на трапе Саныч хлопнул меня по плечу, как бы говоря: «Не унывай!» Рогачев услышал, споро обогнал нас и зашагал впереди. Глядя ему в спину, я подумал, что пятьдесят рублей, которые он затратил на часы, мне придется отрабатывать долго, как бы не всю жизнь. Саныч был весел и разговорчив, он радовался, что отстоял меня: святой человек, он и не догадывался, что меня приговорили именно тем, что такой разговор состоялся. Рогачева теперь не интересовало, останусь я в экипаже или уйду.
Мы с Санычем отправились на стоянку такси, а командир с механиком остались караулить служебный автобус, и, когда мы поджидали машину, Саныч спросил вдруг:
— Да, а что, говоришь, надо остановить стервеца?
— Конечно, надо, — ответил я не сразу, подумав, что объяснить все то, о чем я не забываю последнее время, не так-то просто. — Но дело не в нем, а в нас.
— Само собой, — согласился Саныч и повторил: — Само собой...
Мне хотелось сказать о том, что мы живем так, будто бы скрываем
И Саныч, относившийся ко мне тепло, взглянул с сожалением: да и то, принято считать, что мы знаем, как жить, больше того, мы живем правильно.
— По совести, — ответил он не сразу. — Жить — да и все, наперекор всему. Это самое главное.
— А если... — начал я, но он остановил меня.
— Вопрос сложный, но что-то ведь носится в воздухе, иначе... Иначе мы просто бы не летали.
Саныч и здесь отговорился шуткой, а мне вспомнилось. Кажется, Сократ сказал, что людьми и точно правят злые души, потому, как бы кто ни старался изменить что на земле, устроить или упорядочить, неизбежно потерпит поражение, натолкнувшись вот на эту самую злую душу, которая, как я понимал, живет не только в человеке, но и в обществе людей... Об этом я говорить не стал, вскоре мы взяли машину и уехали.
VI
Справедливо было сказано кем-то, что каждый приходит к тому, к чему тяготеет; нечто подобное должен был подумать и я, оказавшись в мартовский полдень на крыльце нашей поликлиники. В голове сидела одна-единственная мысль, прочная как гвоздь-«двухсотка», — меня отстранили от полетов на полгода. Если верить председателю комиссии, доктора отнеслись ко мне по-доброму, поскольку имели возможность отстранить и на год.
Я стоял на ступенях крыльца, бесцельно смотрел на просохший местами тротуар, на остатки грязного снега под деревьями, курил и все не решался пойти в штаб отряда и сообщить новость. Хотя вряд ли это известие могло оказаться новостью: туда уже позвонили. Плохие вести бегут впереди, это известно. Отстранение на любого летчика действует подобно удару по голове: не смертельно, но требует немедленного лечения, поскольку, кроме полетов, иной жизни нет и не предвидится, — но я-то последнее время думал, как бы оставить самолет, пожить без него и оглядеться. Отчего же и меня так ударило? Быть может, дело в том, что уйти самому и быть отстраненным не одно и то же? Наверное, а возможно, я получил то, что заслуживал.
Когда рано утром я поехал в поликлинику, у меня не появилось никакого предчувствия. Годовую медкомиссию я проходил не впервые и поэтому спокойно лежал на кушетке, пока снимали кардиограмму, с таким же чувством ожидал в коридоре вызова, побывал у терапевта, а затем — у хирурга и окулиста. Спокойно вошел и в кабинет невропатолога. Врач сидела за столом, писала что-то и одновременно разговаривала с медсестрой, пожилой женщиной в накрахмаленном, но все же желтом халате. Кажется, я ее раньше не встречал. С Валентиной Борисовной мне приходилось говорить не однажды, и поэтому и спокойно смотрел на нее и на белоснежный ломкий халат. Когда я вошел, она отвлеклась от разговора и поздоровалась.