Четыре брода
Шрифт:
«И тебя, русалка, тоже надо беречь», — подумал Данило немного с сочувствием, немного с доброй насмешкой: ему вспомнился тот ставочек, где вечером купаются девчата и звезды, а ночью — одни русалки.
А ночь и дальше брела убаюканной степью, сверху осыпала ее росой, а снизу трещала стотысячным стрекотаньем кузнечиков. За клевером белым половодьем стояла гречиха, над ней во вдовьем одиночестве грустила груша-дичок, а возле нее перепелка отчаянным голосом сзывала своих деток, которых растеряла на сжатом поле.
Такова жизнь: то мать растеряет детей, то дети остаются без матерей. И все равно кто-то нам должен
Теплая волна подкатилась к сердцу Данила, и хорошо стало ему с этим старым ветряком, с мельником в нем, с людьми, что вечером приезжают сюда, а днем — на жатве, и с этим златокосым комочком крестьянской судьбы, Мирославой, у которой руки, когда она хватается за волосы, становятся похожими на голубей. Куда же они залетят, эти голуби, и кто их будет лелеять или обижать?
— А знаете, славно! — вдруг отозвалась Мирослава.
— Что славно?
— Эта степь, этот ветряк, эти крылья, что так просятся в музыку, в душу! Почему я раньше не понимала их?
Из ветряка вышла Ярина, на плечах у нее лежал мешок, на груди — коса.
— Мне уже пора домой, — сказала Мирослава.
Данило подошел к Ярине, снял с ее плеч мешок.
— Надорвешься. Не можешь подводы подождать?
— Так я хочу еще сегодня наварить вам галушек, — слукавила девушка.
— И не поленишься варить ночью?
— Чары всегда варят ночью, — взглянула одним глазом на Данила, другим — на Мирославу.
Что ты скажешь такой беззаботной? Данило помолчал, еще поглядел на ветряк, который наматывал на крылья кудель месяца и время. Что только оно говорит нам?..
Вдруг где-то на самых дальних дорогах, что спускались к старому лесу, красиво взметнулась песня парней:
Ой у полi криниченька, Там холодна водиченька, Там холодна ще й погожа, Там дiвчина так, як рожа.Ярина остановилась посреди дороги, положила руку на плечо Мирославы:
— Это наши Роман и Василь песню выводят. Едут на конях да и поют всем степям и бродам. Такие они удалые у нас!
— Как славно летит песня над степью, — заслушалась Мирослава.
А Ярина приложила ладони ко рту и изо всех сил крикнула в степь:
— Роман! Василь! Ау!
Песня оборвалась, вмиг стрельнули конские копыта, и вскоре из полуночного марева вылетели два всадника. Данило, Ярина и Мирослава сошли с дороги, а всадники, долетев до них, вздыбили коней и засмеялись.
— Опришки! Ветрогоны! — прикрикнула на них сестра.
— Яриночка, не сердись, а то сердитые быстро стареют. Добрый вечер, Данило Максимович! А чья это девушка? — делают вид, что не узнали Мирославы. — Не из нашей ли песни вышла: такая пригожая, словно цветок?
— Заболтали, зашумели, — гневается или делает вид, что гневается на братьев, Ярина. — Вот
— Да мы и вас можем взять на коней, — Роман, пригнувшись, подхватил Ярину, та завизжала и вырвалась из рук брата.
— Шальной! Недаром вас даже мама так называет.
— Это же любя, Яринка. Мама и тата обзывает то усачом, то ошалелым, а сама и до сих пор сохнет по нему. Правда же, девушка милая? — горбоносые красавцы тряхнули буйными чубами и поглядели на Мирославу.
— Опришки! — улыбнулась им девушка. — Спойте лучше.
— А какую? — соскочили хлопцы с коней. — У нас больше всего любят про любовь. Вы вот эту знаете? — Роман прижался плечом к плечу брата и задушевным, сердечным голосом спросил у далей:
Червоная калинонька, А бiле деревце, Чом не ходиш, не говориш, Моє любе серце?..И притихло все в степи перед чарами голоса, перед болью чьего-то сердца.
Когда Роман оборвал песню, Ярина деланно вздохнула, глянула на брата и прошептала одно слово:
— Артист.
— Замолчи, болтливая! — Роман грозно вытаращился на сестру, а Василь усмехнулся, поднял бровь, точно так, как отец.
Мирослава догадалась, что Яринка намекнула на какую-то комическую историю, одну из тех, которые, кажется, никогда не переводились в жилище Гримичей.
— Что это вы скрываете, Роман?
— Эге, так он и скажет, — прыснула Ярина. — Кому хочется свою персону выставлять на посмешище.
— Так тогда же Роман еще ребенком был, — примирительно сказал Василь. — Расскажи, брат.
— Наверное, придется, — смягчился парень и глянул на сестру. — А то если не расскажешь сам, так это зельечко приврет, словно цыганка на ярмарке…
— Эге ж, эге ж, — будто согласилась Ярина и подперла ладонью щеку. — Говори, уж если язык не присох к зубам.
— Так вот, лет восемь тому назад наш драмкружок ставил агитку: «Урожай при царях и при власти рабочих и крестьян». Чтобы всем было ясно, как родилось при царях и как родится теперь, каждую культуру мужского рода обозначали мальчик и парень, а женского рода — девочка и девушка, мелюзгу втискивали в мешочек, взрослых — в мешки, которые завязывали под самым горлом, а в чубы и косы всовывали колосья ржи, пшеницы и других злаков. На мою долю выпало играть роль дореволюционного ячменя. Завязали меня в мешочек, поставили рядом с дебелым Владимиром Клименко и приказали молчать до конца спектакля. Стою я, стоят завязанные дореволюционные и теперешние культуры, а руководитель драмкружка тычет в нас палочкой и какие надо цифры называет. Надоело мне стоять под этими цифрами и все терпеть, как бы не рассмеяться: ведь с переднего ряда то мать любуется мною, то отец усом подмаргивает, то школяры тычут пальцами в тебя, словно ты с луны свалился. Переминаюсь я с ноги на ногу, вдруг вижу: Клименко задремал в своем мешке. От этого дива я и засмеялся тихонько, а тут, как на грех, именно в это мгновение замолчал руководитель, и все услыхали, как я оконфузился. Вот и пошел гулять по рядам смех. А как уж отец с матерью хохотали, то и не спрашивайте. После спектакля собрались мы в хате, сели за стол, а тато так дружелюбно смотрит на меня и говорит: