Четыре брода
Шрифт:
— Ты?! — Ступач на мгновение оторопел. — Зачем?
— Чтобы кое-кому напомнить: ветряк имеет крылья, человек тоже.
— Снова за свое? — немного притих Ступач. — Залезть бы рукой в твою душу.
— Залезать в чью-то душу — это такое же преступление, как и залезать в чужой амбар.
— Тебе еще мало было в районе?! Тебя еще мало учили уму-разуму за эти дни?
— Что-то я не заметил ума у одного из своих учителей.
— Так скоро заметишь! — вскипел Ступач. — Хватит уже нянчиться с тобой, ты уж больно зарвался. В печенках
— Пахать, сеять, жать — это подозрительные действия?! — не выдержал тона Данило, безрассудство прорвалось в его словах, и он как ножом полоснул по живому: — А как понять действия тех, кто ест нашу хлеб-соль и топчет наши души?
У Ступача задрожали губы и тяжелый подбородок.
— Конкретно: это обо мне?!
— Угадали.
— Чем же я топчу их? Чем?!
— Своей абсурдной подозрительностью и примитивизмом исполнителя. Для земли же исполнительства маловато, а для крестьянина — слишком много.
— Вот как!.. — на какое-то мгновенье Ступач растерялся, глянул на мельника, потом на Данила. — Выйдем отсюда.
Кипятясь оба, они вышли из ветряка, и синяя чаша вечерней степи обступила их запахами лета и шумом крыльев. Крылья ли это ветряка или недосягаемые птичьи крылья, что пролетают над нашим веком? Помолчать бы в этот тихий час, подумать бы о жизни…
— Так я, по-твоему, только исполнитель?! — клокоча от возмущения, спросил Ступач.
Ну что бы Данилу в это мгновение прикусить, проглотить язык или как-то схитрить на слове? Да, вишь, нет у него ни хитрости, ни осторожности.
— Не просто исполнитель, а еще и хуже. — Бондаренко через голову Ступача взглянул на небосклон, который как раз извлекал из-под земли первый ломоть месяца.
— Еще и хуже?! — «Вот когда враг заговорил». — Какое у меня преступление? — спросил будто глумливо, хотя всего его так и трясло от обиды и злости.
— Одно из самых больших: вы своей подозрительностью четвертуете веру в человеке. Еще в первые дни революции великий поэт сказал, что он хочет слушать музыку революции. А вы все думаете не о жизни, не о музыке, а о похоронном звоне по человеку.
— Ему еще веры и музыки захотелось! — и в груди Ступача перехватило дыхание. — Вот об этом ты и скажешь на своем суде! — продохнул наконец.
— Даже на Страшном.
— А он и будет страшным! — ошалев, выкрикнул Ступач угрозу. — Мы тебя, умник, накормим кровью!
— Хлебом, хлебом надо кормить людей, изувер! — повернулся Данило и пошел в луга.
Ступач спохватился: «Что я сказал? Что?! Неужели это ослепление ума?.. А если не враг он? Но почему так много бумажек на него и почему он сам такой? Верно, и черт не разберется в этом круговороте».
И в это время кто-то осторожненько коснулся его рукава.
— Степочка?!
— Ага, Прокоп Иванович, это я. За вами пришла машина из района, так я и мотнулся искать вас… Вот, слыхали, что вам Бондаренко сказал в глаза! А знали бы, какое за глаза говорит: что
— Степочка, ты клевещешь на Бондаренко? — и Ступач схватил доносчика за грудки.
— Вот так так! — обиженно покачал головой Степочка, обиженно захлопал глазами. — Он тоже меня и обхаживал, и хватал за грудки, когда я приходил за характеристикой. Все хотел, чтобы я подал голос против вас.
— Это правда?
— А какой Степочке интерес говорить неправду? Разве ж я не ваш пособник? Проявляйте, Прокоп Иванович, инициативу сегодня, а то кто-нибудь проявит ее завтра, вот и опоздаете на свой поезд!
Ступач вздрогнул и не прощаясь быстро пошел к селу.
«Как ошпаренный петух побежал, — пожал плечами Степочка и задумался. — А почему он сам так поздно бродит по лугам да полям? Это на всякий случай тоже надо взять на заметочку, а то что будет, если не он Бондаренко, а Бондаренко его сковырнет? И хороший человек, а все может быть…» — и Степочка полез в карман за записной книжкой.
«Разве ж ты человек? Изувер, да и только, — в который уж раз мысленно повторяет Данило. — Да, не один молчит, и гнется перед тобой, и угождает тебе, словно лихой болячке. Но не всякий может наплевать себе в душу. Если уж снимать шапку, то снимать перед богами, да и то по своей охоте… Хорошо так рассуждать, а в это время твоя душа, наверное, просеивается на бумажках этого самодура». Безысходная тоска охватила Данила, он склонил голову и словно стал ниже.
— Вечер добрый, Данило Максимович! — тихонько от луговых верб пропел девичий голосок. — Почему в приселок не идете? — Перед ним с граблями за плечами остановилась смуглолицая Катря Лебеденко, месяц мягко играл в ее глазах, на влажных доверчивых губах и косе.
— Еще успею, девушка.
— Успеете? А кто-то кого-то ждет — дождаться не может, — напевно, ручейком, лепечет девичий голосок, да в этом напеве слышится грусть.
— Может, и тебя кто-то не может дождаться, — дружелюбно, с улыбкой, взглянул на ладную фигурку, словно выхваченную из вечерней пахучей мглы.
— Меня уже не ждет, — вздрогнула девушка, и месяц погас в ее очах.
— Почему, Катря? — насторожился Данило. — Говори, что-то случилось у тебя?
Девушка понурилась, махнула рукой, под косыми стрелками бровок залегла печаль.
— Нет, лучше не надо.
— Почему ж не надо? Может, чем-то пособлю.
— Тут, считай, помощи негде искать, — топольком задрожала девушка.
— Говори, Катря! — уже приказывает Данило.
— Вы же знаете, на этих днях случилась беда с моим родным дядей, — с болью и доверием поглядела на него.
— Ну и что из того?
— А Степочка после этого сразу и отшатнулся от меня… Ведь он теперь в район выдвинулся… Думает еще и выше пойти, а я, выходит, родственница «элемента», и это, говорит, ему на характеристику повлияет.