Четыре черта
Шрифт:
Больше она не видела ничего, и крика тоже не было никакого.
Будто мешок с песком сбросили на арену — такой раздался звук, когда Фриц рухнул в манеж.
Тысячную долю секунды помедлила Эмэ на своей трапеции. Только в тот миг она поняла, что смерть — блаженство,
В цирке стало совсем тихо.
Казалось, прорвало плотину: сотни людей, объятых ужасом, бежали из цирка. Мужчины перескакивали через барьер, женщины, спасаясь бегством, толпами устремлялись к дверям.
Никто не хотел ждать, все убегали. Женщины вопили как резаные.
Подбежали три врача и опустились на колени возле трупов.
Затем все стихло. Словно пытаясь спрятаться от кого-то, позабыв переодеться, притаились в своих уборных артисты. В гулкой тишине они вздрагивали от малейшего шороха.
Один из конюхов подошел к дожидавшемуся в манеже врачу, вдвоем они подняли трупы и уложили в парусиновую простыню.
Они молча пронесли их через весь коридор, мимо конюшни, где лошади встрепенулись в стойлах. Артисты шли следом необычной траурной свитой — в пестрых костюмах, надетых для пантомимы.
У дверей цирка стоял большой похоронный фургон.
Адольф взобрался внутрь и в потемках уложил на пол — бок о бок — сперва Эмэ, затем брата. Руки их глухо стукнулись о дно фургона.
Дверцу захлопнули.
Снова раздался вопль — выбежав из толпы, какая-то женщина припала к дверям черной повозки. Это была Луиза — ее оттащили и увели...
По длинному коридору, точно
— Врача в ресторан! — крикнул он.—Там дама бьется в судорогах!
Один из трех врачей поспешил к ней, тут же вызва-, ли ее экипаж...
Карета с внушительными гербами на дверцах подъехала, и тогда вывели даму; врач поддерживал ее под руку...
На какой-то миг экипажу пришлось задержаться. Улицу преградил похоронный фургон.
Затем карета выехала на дорогу и покатила дальше.
На улице было светло и людно. Двое молодых людей остановились под фонарем. Весело, с любопытством оглядывали они огромный человеческий рынок...
Подошли двое других и стали рассказывать о «происшествии» в цирке.
Кто-то выругался раз, другой; пытаясь объяснить, что же произошло, все усиленно размахивали руками. Затем те двое, что принесли весть, побрели дальше.
Двое других остались под фонарем.
Один из них постучал тростью по камням мостовой.
— Н-да,— сказал он.— Mon dieu, les pauvres diables! [Ах ты, господи, бедные черти! (франц.)]
Но вскоре, не в силах оторвать глаз от пестрой толпы, они начали напевать:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours.
Сверкали серебряные набалдашники тростей. По тротуарам прогуливались молодые люди в длинных плащах...
В тот вечер на человеческом рынке царило особое оживление.