Четыре дня бедного человека

Сименон Жорж

Но почему он подумал о Рене? Франсуа попытался восстановить ход мыслей, наведших его во время звонка Вивианы на невестку.

Началось с адвоката. Франсуа решил, что осторожности ради надо бы посоветоваться с ним. Его адвокат такой же неудачник, как Буссу, Рауль, Шартье и экс-инспектор Пьебеф. В пятьдесят пять лет он в засаленной мантии бродит по коридорам Дворца правосудия в поисках какого-нибудь двадцатифранкового дела. Как у них всех, у него, должно быть, тоже есть какой-нибудь порок. Но не пьянство. И, в отличие от Франсуа, не слабость

к женскому полу.

Если бы только Рауль перестал свистеть! Но Франсуа не решается попросить его об этом, боясь, как бы просьба не прозвучала слишком раздраженно.

Итак, он подумал, что в таком деликатном деле идеальным советчиком был бы человек вроде Марселя. Старик Эберлен обладал прекрасным нюхом. Возможно, Марсель и не способен на блистательную защитительную речь, но уж зато знает кодекс вдоль и поперек, особенно самые извилистые его закоулки. Стоит задать ему юридический вопрос, и он напряженно замирает, ну в точности хищная птица в полете, и через секунду находит решение, какое большинству его коллег и не снилось.

Отсюда вывод: очень жаль, что он поссорился с Марселем. А поскольку причиной ссоры была Рене, он стал думать о ней. Итак, круг замкнулся, а его холодность в телефонном разговоре с Вивианой опять же навела на мысль о Рене.

«Бьюсь об заклад, вам будет этого недоставать!»

Он залился краской, когда Рене произнесла эти слова, и потом неоднократно мысленно пережевывал их, вникая в их тревожный смысл. Происходило это в ту пору, когда в связи с «Вестником Сен-Жермен-де-Пре» Франсуа часто виделся с невесткой. По возможности он старался приходить на набережную Малаке, когда точно знал, что брата нет дома, а девочки гуляют с гувернанткой в саду Тюильри.

Рене очень скоро заметила, что волнует его. В то время — а может, оно еще не прошло? — она представляла собой откровенную самку, и в ее присутствии Франсуа не мог удержаться и начинал рисовать себе самые разнузданные картины. Он жадно впивался взглядом в каждый кусочек не скрытого одеждой тела, следил за каждым ее движением, до боли вонзая ногти в ладони, когда под облегающим шелком платья явственно обрисовывался ее зад.

— Это правда, Франсуа, что у вас есть тайные пороки?

Даже голос ее и тот наводил на мысль об алчной плоти, о теле, распростертом на белизне простынь.

— Кто вам это сказал?

— Марсель. Он утверждает, что вы уже в юности были распутны. И еще он мне рассказал, что любовница у вас уличная девка и что вы спокойно дожидаетесь, когда она освободится после очередного клиента.

Вивиана уже с неделю жила на улице Дарю.

— Она больше не занимается этим, — объяснил Франсуа.

— Вот как? Значит, спит только с вами?

— У меня все основания так полагать.

— А знаете, Франсуа, по-моему, это огорчительно.

— Огорчительно? Для кого? Для нее?

— И для нее, и для вас. Особенно для вас. Бьюсь об заклад, вам будет этого недоставать. Наверно, вас возбуждало, что кто-то прямо перед вами обрабатывал ее.

Это

словцо «обрабатывал» врезалось ему в память и лучше всякого другого вызывало в воображении соблазнительные картины.

— Ну признайтесь: вы всегда были распутны.

— Я не знаю, что вы под этим подразумеваете.

— Расскажите, как вы начали.

И Франсуа включился в игру. Он понял, что она очень возбудима. Чаще всего Рене принимала его в будуаре, соседствующем с ее спальней. Там, неподалеку от красивого инкрустированного секретера, стояла кушетка, обтянутая желтым атласом, на которой и располагалась Рене в достаточно вольной позе.

— Рассказывайте же!

— О чем?

— Как у вас это произошло в первый раз?

— Мне было семнадцать.

— И до этого вы не знали женщин?

— Нет.

— Даже пальцем не касались? А я уже в тринадцать лет забавлялась с младшим братом моей подруги по пансиону. Кто же была эта особа?

— Вашего возраста и даже немножко похожа на вас, может, чуть худощавей. Она была женой моего хозяина, издателя с улицы Жакоб, который вскоре обанкротился.

— Она вас соблазнила?

— Пожалуй.

Франсуа рассказывал Рене про свои похождения с Эме и видел, как вздрагивает у нее живот, как нервно сжимаются бедра.

— Она тоже была распутна?

— Пожалуй. Она выбирала самые неожиданные места для занятий любовью.

— Какие, например?

— Однажды это было у меня в кабинете, и мы слышали за дверью голос ее мужа, который мог бы увидеть нас сквозь стекло, потому что была зима и горел свет. А в другой раз в Булонском саду, в кустах.

— В такси тоже?

— И даже в старинном фиакре. Очень часто в ложе кинотеатра «Макс Линдер», где я с тех пор ни разу не был.

— А где еще?

— Мне кажется, ее возбуждала мысль, что нас могут застать. Дома она намеренно не запирала дверь.

— Муж знал?

— Я сам часто думал об этом. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Что с ними стало дальше, не знаю.

Рене задавала все более конкретные, почти технические вопросы. На один из них Франсуа ответил:

— Она вообще не носила панталон.

Рене рассмеялась жарким гортанным смехом и вдруг быстрым движением задрала платье.

— Я тоже. Смотрите!

Франсуа била дрожь. Он не мог оторвать взгляда от ног Рене и чувствовал, что не в силах совладать с собой.

Мельком подумал, удержало ли бы его присутствие в доме Марселя или кого угодно, и внезапно понял, почему люди решаются на изнасилование. Рене почти закрыла глаза, влажные губы ее были полуоткрыты; возбужденная до последней крайности, она продолжала поддразнивать Франсуа:

— Обратите внимание, дверь здесь тоже не заперта, есть трое слуг, и один из них сейчас в доме.

Франсуа никогда еще не испытывал столь мучительно острого наслаждения. Он с таким исступлением мял и тискал ее молочно-белое тело, что, надо думать, оставил немало синяков. Еще ему запомнилась вмятина в кушетке и скомканная подушка.