Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия
Шрифт:
— Театр для вас, насколько я понимаю, это семейное дело. Ваша жена ведь тоже работает с вами?
— Да, она тоже в моей команде. Я не знаю, какие мысли мы подкладываем под слово «клан», но думаю, что это очень сильная вещь. И в моем представлении (возможно, американисты забросают меня камнями) одна из самых сильных сторон Америки — это именно клан.
У меня должен быть крепкий тыл. Прежде это каралось и называлось «семейственностью». Ведь жена работает вместе со мной уже не один год. Раньше она помогала мне во ВГИКе. Так вот, совсем недавно меня упрекнула одна женщина в институте, сказав,
Это психологически очень важная вещь. Работать вместе — не значит уносить две зарплаты. Я должен, говоря футбольным языком, играть в одно касание. Должен спиной чувствовать партнера. Мне уже приходилось пройти путь предательства и несовместимости.
— Вас легко переубедить?
— Я стараюсь быть, как это сказать… восприимчивым. Нас всегда преследует самодурство. Особенно если ты чего-то добился и тебя похвалили, то сразу нос задирается кверху и появляется огромное самомнение.
Я всегда стараюсь выслушивать советы окружающих. Конечно, отстаиваю и свои идеи. Хотя кому-то, возможно, это может показаться, как мое нежелание выслушать чужое мнение. Уметь слышать — очень важно. Иначе человек будет только излагать. А это очень опасное заболевание. Особенно если ты народный артист и у тебя за плечами множество хороших отзывов.
— Вам этой опасности удается избегать?
— Ну, яже — человек. Иногда удается, а иногда мне только кажется, что удается. Мне подчас просто не хватает терпения выслушать собеседника и вникнуть в то, что он говорит.
— Откройте некоторые хитрости усмирения своих недоброжелателей.
— А у меня их просто нет.
— Хитростей или недоброжелателей?
— Врагов-то полно. Но если я живу с человеком или, допустим, просто вынужден находиться рядом с ним, то просто не хочу знать о том, собирается ли он мне подсыпать цианистый калий. Но если это вдруг в наших взаимоотношениях становится главным, то никаких разборок и выяснения отношений я не допускаю. Я предпочитаю такие отношения сразу прекратить. Раз и навсегда.
В моей жизни, к сожалению, не раз случались эпизоды, когда я был вынужден порвать с человеком. Я отворачивался и навсегда уходил. Поэтому и зла долго не помню. В моих правилах так: отрезал — и все!
— А как вам сегодняшнее время? Вы раньше себя уютнее чувствовали?
— Если честно, то нет. И тогда, и сейчас трачу массу усилий, чтобы не потерять себя. Думаю, что принципиально мало что изменилось. Да, сейчас я могу заработать гораздо больше, чем раньше. Но вы ведь понимаете, что это дается непросто — просиживание в аэропортах, проживание в неудобных гостиницах. Мне уже не 18 лет, и это все подрывает здоровье.
А вообще, повторюсь, принципиально мало что изменилось. Если не добавить к этому, что слишком много дурного выплыло наружу. Возьмем тот же аэропорт. Понятие «накопитель» сохранилось. Меня опять загоняют в накопитель и с двух сторон запирают.
— Неужели вас, народного и всеми любимого артиста, заставляют ждать самолет в пресловутом накопителе?
— Всех! При чем здесь я?! Это вообще уродство, когда кому-то одному хорошо, а всем вокруг плохо. Тогда я даже не знаю,
Я отношусь к жизни трезво. У меня нет никаких иллюзий ни в отношении человека, ни в отношении всего общества. Так вот, я постоянно думаю: если мы знаем, что, допустим, вот это — хорошо, то почему это не становится общепринятым порядком?
В этот момент супруга Джигарханяна Татьяна Сергеевна попросила нас прерваться — мужу надо было перекусить. В одно мгновение рабочее место художественного руководителя превратилось в накрытый стол — хлеб, сыр, зелень. Армен Борисович пригласил присоединиться к его трапезе, во время которой интервью продолжилось.
— Вы вообще любите застолья?
— Нет. Наоборот, очень устаю от общества. У меня такая профессия — все время быть на виду. Поэтому дома мне нужна тишина. Надо отключиться от всего.
— Как расслабляетесь?
— Книжку читаю, телевизор смотрю. Для меня важно, чтобы на меня никто не смотрел. Главное — побыть с самим собой.
— По телевизору следите за политикой?
— Эти люди мне интересны. Но если по другому телеканалу будет идти, скажем, футбол, то я обязательно переключу. Я ведь болельщик со стажем, традиционный спартаковец.
Но, правда, сам спортом серьезно никогда не занимался.
— А сожалений о неисполненных желаниях, загаданных в детстве, у вас нет? Вообще, часто вспоминаете детство?
— Очень часто. А насчет неисполненных желаний. Как-то никогда об этом не задумывался. Вроде все нормально. Такого, чтобы воскликнуть: «Эх, стать бы мне высоким и голубоглазым!» — у меня нет.
— Вы верите в справедливость судьбы?
— Я убежден, что мы всегда — и человек, и общество — имеем то, что заслуживаем. Ко мне судьба была настолько справедлива, насколько я сам это заслужил. Все в нас — и Бог, и дьявол. Поэтому сетовать и отправлять куда-то свои претензии не вижу смысла. Говорю ответственно и серьезно — я имею то, что заслужил.
— Чья это фотография стоит на вашем столе? Хотя я, наверное, смогу угадать — на ней ваш сиамский любимец Фил?
— Конечно, он. Я Фила просто обожаю. Мое золото! Ему недавно исполнилось девять лет. У моего друга в Петербурге тоже есть кот, зовут Маркиз. Так ему уже девятнадцать лет. И наши коты друг с другом дружат. Фил — такой умница, у него невероятное ощущение правды. Он никогда не врет.
— Вы, наверное, его любимец?
— Нет, он жену любит. У них совершенно дичайший роман. Фил даже спит с нами. И каждый день — это уже стало ритуалом — он ложится жене на грудь и минут тридцать обнимает ее, хитро поглядывая на меня.
— В заключение позвольте весьма банальный вопрос. Чего в вашей жизни было больше — приятного или все же грустного?
— Всякое бывало. Я опять хочу повторить: все в нас. Как говорил Сенека: «Мир справедлив высшей справедливостью». Есть какой-то дух, какая-то аура и сила, которые нас ведут.
После того разговора прошло десять лет, прежде чем мы снова встретились с Арменом Борисовичем. Все эти годы наши с ним отношения — актера и зрителя — были идеальными: мы находились по разные стороны экрана и сцены.