Четыре года в Сибири
Шрифт:
Их мысли, чувства, их благодарность, радость, все это они собрали здесь.
Я выхожу из дома – моего домика.
Все глаза с немым вопросом, полные надежды направлены на меня. Внезапно пестрый гул голосов умолкает.
Они все подарили это мне, из своих скудных средств. Бедные, запущенные крестьяне, мои оборванные, забытые товарищи – на родине считающиеся пропавшими без вести, исчезнувшими.
Я хочу говорить, слова звучат в моей головой, мысли приобретают форму.
– Мои дорогие!... Я благодарю...
Мой рот больше не может издавать звуки, и он судорожно сжимается. Я могу только кулаком медленно
Передо мной стоит Зальцер. По его изувеченной ударом сабли щеке я замечаю, насколько взволнован этот человек; биение пульса отчетливо заметно в плохо зажившей ране. Я хватаю его, я обнимаю его, и целую его прямо в шрам. Рот искривлен, губы дергаются как будто в судороге. И он тоже не может говорить – крупные слезы тоже текут по его лицу. Илья обнимает меня, как будто я его кровный брат.
Нас окружает масса из нескольких сотен людей.., но не произносится ни одного слова.
– Пошли, нам нужно помолиться на вечерней службе и поблагодарить Бога за его благословение, – говорит вполголоса деревенский староста, и это освобождающее слово прокатывается над головами молчащих как над зрелой нивой.
Медленно мы рассеиваемся.
Колокола звенят.
Чем лучше всего можно обрадовать русских? Дать им хорошо выпить. Так что я разрешил взять легально имеющийся запас превосходной водки и раздарил ее местным жителям и товарищам.
Едва закончился ужин в моем доме, как смех, шутки, пение и музыка начались уже снаружи.
Гармонь, балалайка, мандолина, гитара играли беспрерывно все вперемешку, в каждом углу что-то другое. Можно было только догадываться о мелодиях, так как, само собой разумеется, музыканты тоже были в таком настроении, что едва ли знали, играли они или нет. В каждом углу пела толпа, и она качалась в разные стороны, танцевала, смеялась, шутила, шаталась, каждый спал там, где только что упал, потом опять вставал, чтобы пить снова.
Пили так долго, пока не выпили все до дна.
На следующий день Зальцер со старостой водили меня по Забытому. Деревню едва ли можно было узнать. Площадь пашни удвоилась, урожай был хорош, созревал и скоро должен был быть убран. Очень широкую площадь все еще выкорчевывали. Сама деревня, казалось, была «собрана» вокруг маленькой площади у церкви. Построенные с нуля избы, прилегающие к ним конюшни и амбары замыкали круг, в который можно было попадать только через две узкие, пропускающие как раз телегу ворота, на которых уже были укреплены прочные двустворчатые двери.
– Это только начало, Федя, – сообщил мне староста, – нельзя все сделать сразу, так как для всего требуется время и усилия. Сначала нам нужно сделать так, чтобы мы могли существовать независимо от внешнего мира. Нам для этого нужна земля, и поэтому сначала мы расширили пашни для земледелия. Мы смогли купить первоклассный скот и великолепного племенного быка. Тут и там коровы уже отелились, и мы снова и снова видим, что пленные оказались правы: если заботиться о скоте, то он плодится хорошо и приносит доход. С тех пор как пленные живут у нас, это для нас настоящая благодать. Недалеко от старой улицы у нас есть маленькая речка, и я уже говорил с Зальцером, не протянуть ли ее русло в деревню и вырыть канаву вокруг полей. При лесном пожаре это может быть очень важно. Много деревень уже сгорели в тайге! Но на это у нас есть еще немного времени. И
Тут хороший совет был очень, очень дорог.
Но и эта проблема тоже само собой нашла простое, примитивное решение. Оно было по возможности наивным и примитивным для всех участников, как и многое другое в тайге. Но об этом позже.
– Во всяком случае, у нас сейчас дела обстоят так, что все усердно работают, и по утрам не бывает скучной болтовни и безделья, пока тот или другой, наконец, не решатся с неохотой пойти на работу. Я и Зальцер стали друзьями, Федя. Я очень полюбил его.
Оба посмотрели друг на друга, и откровенность их чувств была четко заметной.
– Но что же с нами будет, если немцы однажды отправятся домой? Ведь это же когда-то произойдет? Что мы будем тогда делать одни? И успеем ли мы обучиться к этому времени? Собственно, это Зальцер староста здесь, а не я. Он определяет, что и как нужно делать, и меня даже не нужно использовать как переводчика, так как все пленные уже достаточно хорошо выучили некоторые русские слова, так что мы можем прекрасно договариваться.
Когда наш обход деревни закончился, и мы пришли в наш домик, Фаиме сидела перед ним на скамейке и что-то вышивала. Возле нее сидела Степанида, жена старосты, которая вела наше хозяйство; обе женщины беседовали о делах, о которых мы, пожалуй, не должны были слышать, так как когда мы приблизились, обе умолкли и опустили глаза к земле.
Позже я пошел с Фаиме и Зальцером на берег реки.
Едва заметно скользили воды реки мимо нас, где-то в незаметной дали они соединялись с другой рекой, тогда дальше, вероятно, с несколькими другими, и, наконец, они все после многих сотен верст впадали в Северный Ледовитый океан.
Я смотрел вслед постепенно развеивающемуся дыму моей трубки... Мы беседовали долго... о нашей далекой родине.
История волка Одинокого
Дни, которые я мог провести в Забытом, прошли. У моего дома стояла Колька, немногие вещи, которые я взял с собой, медленно и осторожно грузились в тарантас. Все Забытое собралось вокруг нас. Как будто мы отправлялись в голодный край, нам надарили продуктов.
– Мне точно не нужно сопровождать тебя, Федя? – осведомлялся в уже, наверное, сотый раз староста. – Мне нетрудно немного проводить тебя, и, кроме того, поездка тогда не будет такой скучной. Ты не заблудишься? Будь внимателен! Следуй только маленьким маркировкам новой дороги, иначе ты можешь ехать, сколько хочешь, и никогда не доберешься до Никитино. Никто из нас не знает, как далеко тянется лес, и если ты не выйдешь на дорогу, ты потерян.