Четыре года в Сибири
Шрифт:
– Я благодарю тебя, мой дорогой, добрый Иван, но не стоит. Если я как раз через час уеду, сменю лошадей сначала в Закоулке и затем еще дважды, то я как раз вовремя приеду в Ивдель, а в Перми я успею сесть на транссибирский экспресс. Тогда я на сутки раньше буду в Петербурге... и тебе... тебе я, вероятно, в последний раз окажу честь за твою доброту и твое доверие.
– Лопатин и Кузьмичев сопроводят тебя. Мне еще раз придется строго внушить им, что они будут сурово наказаны, если ты вдруг сбежишь по дороге. Ты... ты... вдруг стал таким спокойным, Федя!
– Я не мог бы назвать это радостью.
Сначала я отправился в лагерь военнопленных. Короткая
– Мы должны прямо сейчас уезжать в Петербург, моя любимая. Я, вероятно, верну себе свободу. Через час все должно быть готово!
Фаиме засияла всем лицом...
Не прошло и часа, как Колька и две других лошади уже были запряжены. Моя квартира напоминала пчелиный улей. Сообщение о моем отъезде распространилось с быстротой молнии. Знакомые, пленные приходили и уходили. Каждый хотел еще раз поговорить со мной. На столе лежал большой лист бумаги, где записывались многочисленные пожелания, всё, что я должен был устроить, обеспечить и купить.
– Подойди, мне нужно сказать тебе еще одно словечко, – и полицейский капитан энергично затянул меня в комнату и закрыл за мной дверь. Там он взял меня за руки и с большим волнением посмотрел мне в глаза. – Что бы ни случилось, Федя, на меня ты можешь положиться. Бог с тобой, мой дорогой, дорогой Федя! Он быстро перекрестил меня, как будто бы никто не должен был этого видеть, потом подтолкнул меня из комнаты и ушел, не оглядываясь.
Лопатин энергично выпроваживал моих гостей. Он и Кузьмичев были обмундированы и подготовлены по-походному.
– Мне нужно обыскать вас, чтобы проверить, нет ли у вас оружия!
Я повиновался.
– Если со мной что-то случится, не забывайте мою жену, – произнес я. Фельдфебель едва заметно кивнул.
Я беру шапку и выхожу, такой же, каким я приехал в Никитино.
Фаиме и я сели в тарантас. По обе стороны запрыгнули в седло часовые, Колька вместе с другими лошадьми делает первый шаг, и вот они уже тянут повозку вперед.
– Я скоро вернусь, я обо всем позабочусь...! – кричу я машущим мне вслед. Мой взгляд еще раз оглядывает городок. Он стал мне привычным, так как я знал в нем уже каждый уголок.
Молчаливый девственный лес – тайга теперь с двух сторон окружает нашу повозку.
В Закоулке короткий отдых. Колька не устал, он хочет двигаться дальше. Через два дня мы прибыли на железнодорожную станцию, чемодан заносят в купе, Фаиме уже вошла.
Колька – маленькая, проворная лошадка – вот тебе кусочек сахара на прощание. Боязливый крестьянин приходит и уводит тебя. Он будет оберегать тебя и заботиться о тебе, как это делал я – я заплатил ему достаточно денег, чтобы ты ни в чем не испытывал нужды – пока я вернусь. А если нет, то служи своему новому хозяину, пока сможешь...
Одна станция за другой, и вот, наконец, город Пермь. Транссибирский экспресс за трое суток доставляет нас в Петербург.
Входят два крепких полицейских из уголовной полиции. В карманах их пальто можно отчетливо увидеть пистолеты. Пассажиры уже давно покинули поезд, теперь, когда вокзал пустеет, приходят новые часовые и лейтенант, в сопровождении нескольких гражданских. В стороне от вокзала меня ждет машина, за ней следует другая. В машине опущены занавески, но через щель я могу узнавать
Тяжелая дубовая дверь открывается. Выходит наш швейцар. Я узнаю его форму и внушающее доверие лицо старика. И вот все мы в вестибюле.
– Господин Крёгер! Благодаря необычайно высокому ходатайству вам позволено жить у себя дома. Дом был обыскан нами вплоть до земли. За вами будут наблюдать днем и ночью. При самой незначительной, я определенно повторяю, при малейшей попытке перелезть через садовую изгородь или беседовать с кем-либо из часовых, вас, не считаясь ни с чем, отправят в крепость.
Недружелюбные, строгие лица, пристальные глаза. Мужчины уходят.
Фонтан с золотыми рыбками, темные, обшитые деревом стены, тяжелая дубовая мебель, толстые подушки и ковры. На низком круглом столе серебряный поднос – он пуст, на нем нет ни одной визитной карточки. Рядом с ним телефон. Я поднимаю трубку... не работает.
– Барин!
Я смотрю на широкую парадную лестницу. Это Павел Варламов, камердинер моего отца; он больше пятнадцати лет служил у него. – Барин, я всегда ждал моих господ. Прошло уже так много времени, что... здесь я чувствую себя как в могиле. В первый день каждого месяца приходит наше жалование, но мы не знаем, от кого оно. Точно не от нашего старого барина, во всяком случае, он остался бедным, ведь он смог взять с собой только двадцать пять фунтов багажа в Германию, и ваша мать тоже. – Павел, – сказал мне ваш отец на прощание, – подожди, пока война не кончится, и тогда я вернусь. И вот теперь я жду так долго, барин... Крупные слезы стекали по его впалым щекам.
Я заботливо хлопаю его по плечу. Мне кажется, что я вижу сон.
– Все подготовлено уже для вашего приема, барин, – говорит он с благодарной, тихой улыбкой.
Я вижу, как слуга помогает Фаиме снять пальто.
– Где Ахмед? – спрашиваю я Павла.
– Ах, барин, он исчез сегодня рано утром, хоть он и знал, что вы приедете. Нас всех известили достаточно своевременно. Но его ничем нельзя было удержать. Я так разозлился, что даже хотел влепить ему пощечину, но эти азиаты такие люди, у них всегда эта улыбка, по которой православный никогда ничего не поймет. Один Бог знает, где он шатается почти ежедневно. С тех пор как вы исчезли, Ахмеда как будто подменили, он никогда не остается дома. Он стал худым, усталым, изможденным. «Женщины доставляют мне огорчение», – сказал он недавно. Они больше не будут рады ему.
– Как только он придет, сразу отошли его ко мне, Павел, а я уж возьмусь за парня, да я просто вышвырну его, если он не исправится!
Я бросаю пальто на руки верного слуги и несусь по лестнице, покрытой светлым, пестрым ковром; Фаиме едва ли поспевает за мной.
С девочкой я прохожу все комнаты. Мои глаза не могут наглядеться. Салоны, приемные, спальни, мои комнаты, каждый угол известен мне, каждый мебельный гарнитур знаком мне, каждое кресло, каждая книга, все осталось в таком виде, как его покинули, даже на ночном столике моего отца лежит еще книга: «Описания Эммин-паши из Африки»; в ней старая закладка. Шкафы полны одежды, белья, посуды, хрусталя серебра, все ждет возвращения. В душевой на привычных местах висят полотенца, мылом уже попользовались, им как раз недавно кто-то быстро вымыл руки. В столовой накрыт стол.