Четыре пера
Шрифт:
— Как и всегда. Ведь ты всегда превосходишь мои ожидания, — ответил он, и дружеская улыбка на ее лице превратилась в нечто большее.
— Я поеду медленно, — сказала она, когда загрузили его багаж. — Я специально не взяла грума. Завтра будут гости, и у нас есть только сегодня.
Она проехала по широкой дамбе и свернула на узкую, круто поднимавшуюся вверх улицу. Фивершем молча сидел рядом. Он впервые был в Рамелтоне и смотрел по сторонам с большим любопытством, и едва ли не с гордостью хозяина отмечая темную зелень высоких деревьев на другом берегу реки, шум поющей на отмелях воды и сонную тишину городка, поскольку
В то время ей был двадцать один год — высокая, сильная и стройная, с широкими, под стать росту, плечами. Ничего похожего на те пышные формы, которые так ценили наши прабабушки, но и недостатка женственности она не испытывала, а двигалась с легкостью лани. Темно-каштановые волосы она собирала в узел у шеи, на ее щеках всегда горел румянец, а ясные серые глаза с подкупающей открытостью смотрели на собеседника. Характер вполне соответствовал внешности.
Она была честной и простой девушкой, такая простота предполагает мягкость и исключает жестокость. В Рамелтоне до сих пор рассказывали о ее смелости, и Фивершем всегда вспоминал этот случай с восхищением. Она остановилась у дома на крутом холме, спускающемся к реке, и лошадь ее двуколки испугалась лязга ведра и встала на дыбы. В это мгновение Этни не держала вожжи, и они соскользнули на землю, прежде чем она успела их схватить. Она осталась совершенно беспомощной, а лошадь несла двуколку к повороту дороги у моста. Этни справилась с этим совершенно хладнокровно.
Когда двуколка накренилась на склоне, она перебралась вперед и, балансируя на оглоблях, дотянулась до упряжи на шее лошади и остановила экипаж за десять ярдов до поворота.
Правда, и у Этни имелись недостатки, хотя Фивершем пока об этом не знал.
В первую половину поездки Этни почти все время молчала так же, как ее спутник, а если говорила, то с отсутствующим видом, будто мысли ее были заняты чем-то более важным. И только выехав из города на прямую дорогу на Леттеркенни, она резко повернулась к Фивершему и заговорила:
— Сегодня утром я увидела, что твой полк переводят из Индии в Египет. Ты мог бы отправиться с ними, если бы не я. У тебя была бы возможность отличиться. Я встала у тебя на пути, и очень сожалею. Конечно, ты не мог знать, что полк переведут, но я понимаю, как тебе тяжело оставаться. Я виню себя.
Фивершем некоторое время молча смотрел перед собой, затем неожиданно хриплым голосом сказал:
— Не стоит.
— Но что я могу поделать? Я виню себя еще больше, — продолжила она, — из-за того, что смотрю на вещи не так, как другие женщины. Например, если бы ты поехал в Египет и случилось худшее, я бы чувствовала себя очень одинокой, но совершенно точно знала бы, что, когда моя жизнь закончится, мы увидимся снова.
Она говорила без всякого драматизма, ровным голосом, будто сообщала простейшие факты. У Фивершема перехватило дыхание, но девушка не отводила от него глаз, и он сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Однако он никак не решался ответить, и Этни продолжила:
— Видишь ли, я могу примириться с отсутствием дорогих мне людей, наверное, лучше, чем прочие. Я вовсе не чувствую, что их потеряла. — Она задумалась, подбирая слова. — Ты знаешь, как это бывает. Жизнь идет по накатанной колее, и вдруг ты видишь в толпе знакомых одно лицо и тут же понимаешь, что это лицо друга, узнаешь его, хотя
— Если только ты не ошибся, — медленно сказал Фивершем. — Предположим, лицо в толпе — это маска, что тогда? Человек может ошибаться.
Этни решительно покачала головой.
— Только не в этом. Может выглядеть так, будто ты ошибался, и, возможно, в течение долгого времени. Но в конце концов окажется, что ты был прав.
Безоговорочная вера девушки захватила Фивершема и причинила ему боль, он не мог больше молчать.
— Этни, — воскликнул он, — ты не знаешь... — но в этот момент девушка придержала лошадь, засмеялась и указала куда-то кончиком хлыста.
Они поднялись на вершину холма в паре миль от Рамелтона. Дорога вилась между каменными стенами, отгораживающими слева открытые поля, а справа дубовый и буковый лес. В левую стену был встроен красный почтовый ящик, и именно на него и указывала Этни.
— Я хотела показать тебе, — прервала она его речь. — Отсюда я отправляла тебе письма в трудные времена.
И Фивершем упустил возможность высказаться.
— Дом за деревьями справа, — продолжила она.
— Почтовый ящик очень удобен, — сказал Фивершем.
— Да, — Этни проехала чуть вперед и снова остановилась у места, где парковая стена осыпалась.
— Вот тут я перелезала, чтобы отправлять письма. С другой стороны есть очень удобное дерево. Я пробегала по дорожке полмили среди ночи.
— Там же могли быть воры, — воскликнул Гарри.
— Там были колючки, — ответила Этни и свернула на дорожку, ведущую к крыльцу вытянутого и нескладного серого дома. — Что ж, у нас есть еще день до танцев.
— Полагаю, съедется вся округа, — сказал Фивершем.
— Чем же им еще заняться? — засмеялась Этни. — Отец пошлет полицейских, чтобы привели всех силком, если вдруг заартачатся, как он затащил сюда твоего друга мистера Дюрранса. Кстати, он прислал мне подарок — скрипку Гварнери.
Дверь открылась, и на крыльцо вышел тощий старик с ввалившимися щеками и острым носом, как у хищной птицы. Однако при виде Фивершема его лицо смягчилось и стало дружелюбным, а губы растянулись в улыбке. Незнакомец мог бы подумать, что он подмигнул, но на самом деле его левое веко постоянно дрожало.
— Рад вас видеть, — сказал он. — Будьте как дома. Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут, — с этими словами он вернулся в дом.
Когда-нибудь биографу Дермода Юстаса придется с большой осторожностью подходить к работе. Хотя старый хозяин Леннон-хауса и не пролежал двадцать лет в могиле, он уже успел превратиться в легенду. Анекдоты цеплялись к нему, как репейник к собачьему хвосту, и стоило любому местному жителю с мало-мальской фантазией сочинить историю о Дермоде, как ей немедленно верили. Тем не менее, существовали и неоспоримые факты. Он отличался старомодным беспощадным гостеприимством, держал дом открытым и навязывал свой стол и кров даже незнакомцам, в чем однажды пришлось убедиться и Дюррансу. Дермод был человеком другого века, разгневанно взирающим на обезумевший белый свет, примирить с которым его могла лишь изрядная доза алкоголя.