Четыре всадника
Шрифт:
— Отец! — воскликнул юноша, распахивая двери и входя.
В кабинете было темно, тяжелые портьеры плотно закрывали окна. Грейскомиссар сидел в кресле подле камина, в задумчивости вороша уголья кочергой. Он вскочил, кочерга со звоном покатилась по плиткам пола.
— Мальтус! Сын мой, ты жив?!
— Отец, позволь мне обнять тебя! — пылко вскричал юноша и тотчас заключил отца в объятия.
— Но как? Как ты спасся? Что случилось с тобою?! — принялся расспрашивать грейскомиссар, несколько успокоившись и усадив сына к камину. Юноше пришлось рассказать историю плавания на Брос-де-Эльде, включая бегство
— Но где же хире Бофранк? Где хире Дивор? — спросил молодой Фолькон, едва окончив повествование.
— После того как злокозненный упырь был изловлен и, благодарение господу, казнен, с субкомиссаром Бофранком я более не встречался, — сухо отвечал Себастиен Фолькон. — Как мне сообщили, хире Бофранк стал допускать престранные поступки и высказывания; однако ж не буду основываться на домыслах, ибо сам я его давно не видел и не могу наверное сказать, где он и что с ним. Что до упомянутого тобою хире Дивора, я и подавно не ведаю, где он может обретаться, да и ранее-то знал о нем куда как мало. Но хватит расспросов и рассказов! Поспеши домой, передохни, переоденься с дороги!
— Прости, отец, — покачал головою юноша, — у меня есть неотложные дела, и потому я должен вначале отыскать хире Бофранка.
— Я пребывал в великой скорби, когда решил, что навек потерял тебя, а ты не хочешь ехать домой, — с укоризною сказал грейскомиссар. — Безумец Бофранк тебе дороже родных и близких! Как такое может быть?
— Я повторю: у меня есть неотложные дела, — стоял на своем юноша. — Что до хире Бофранка, то, посмею утверждать, он вовсе не безумец, но человек разумный и храбрый, и в нем я вижу для себя пример во многом. Еще раз прошу простить меня — как только я совершу, что задумал, тотчас вернусь в наш дом.
— Господь тебе судья, — тихо молвил Себастиен Фолькон, когда за сыном, чуть скрипнув, затворилась дверь. Тяжело вздохнув, он подобрал с пола кочергу и принялся вновь шевелить ею в камине, наблюдая огонь с видом крайней задумчивости и усталости.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
в которой Хаиме Бофранк узнает о Конфиденции Клириков и местопребывании грейсфрате Баффельта, а такоже становится заговорщиком
Эти старые школы мертвы, и последователи их слепы к смертному свету.
Субкомиссар молчал.
«Не двумя ли квадратами запечатаны уста ваши, хире субкомиссар?» Этот вопрос грейсфрате Шмица поставил Бофранка в тупик. Отсюда могло следовать лишь только одно: либо председатель Великой Комиссии имел везде свои глаза и уши, либо он был заодно с грейсфрате Баффельтом («Будьте осторожнее с чревоугодником! Слова его словно мед, честность его напоказ, но в мыслях его нет добра к вам!»).
— Вы говорите о тех самых двух квадратах? — спросил тем временем встревоженный настоятель Святого Адорна. — Тиара Люциуса?!
— Именно, фрате Бернарт.
— Но я чаял…
— Все мы чаяли, фрате Бернарт, — прервал настоятеля Шмиц. — И как удачно — не промысел ли сие господень? — что субкомиссар Бофранк оказался в вашем монастыре именно сегодня… Не тревожьтесь, хире Бофранк: я знаю, что человек вы честный, пускай и чуждый истинной веры. Здесь все свои, все — люди, коим ведомо то, что неведомо
— Но туда мужчины не допускаются! — удивился фрате Бернарт.
— Для грейсфрате и его свиты было сделано исключение. «Миссерихордия да будет сохранена во благо, и никаких препонов сему быть не может!» — так сказала, слыхал я, грейсшвессе Субрелия. Но не об этом разговор, не об этом. Более того, я не хочу продолжать его здесь и сейчас: я предлагаю вам, хире Бофранк, покинуть сии гостеприимные стены и ехать со мною, дабы обсудить происходящее и подумать, что можем мы сделать и не опоздали ли.
Бофранку не оставалось ничего иного, кроме как согласиться. Собрав нехитрые свои пожитки, он попрощался с добрыми уродливыми монахами и настоятелем, не преминув сказать последнему:
— Стало быть, врата монастыря все же отворяются!
— Кто говорил о вратах? — поднял брови фрате Бернарт.
И в самом деле, они покинули монастырь через старинный подземный ход, начинавшийся в подвале. Отворив тяжелую дверь, схваченную коваными железными полосами, брассе Антон обождал, пока поддерживаемый секретарем престарелый грейсфрате Шмиц и с ними Бофранк спустятся по крутым ступеням, после чего засов чуть слышно лязгнул, и все трое остались в сыром сводчатом коридоре, освещаемом лишь переносной масляной лампой, что держал в руке фрате Исидор.
Путешествие с Гаусбертой и верным Акселем — вот что вспомнил тут же Хаиме Бофранк. Но подземный ход противу горных пещер оказался достаточно коротким, и вскоре компания выбралась наружу — в неприметном домике за рекою, где их поджидал еще один монах с волчьей пастью; убедившись, что все в порядке, он взял у фрате Исидора лампу и исчез в подземном ходе, заперев его за собой.
У домика ждал закрытый экипаж, запряженный двумя лошадьми. Молчаливый возница взобрался на козлы, рядом с ним сел фрате Исидор — только сейчас Бофранк заметил, что секретарь вооружен шпагой и пистолетом, — а субкомиссар и грейсфрате Шмиц разместились внутри.
Солнечный свет, и без того весьма слабый, проникал внутрь экипажа через затянутые черной сеткою оконца у самого потолка, отчего Бофранк не мог видеть выраженье лица грейсфрате, но слышал только его голос.
И вот что говорил председатель Великой Комиссии:
«— Ударю я в дверь,
Засов разломаю,
Ударю в косяк,
Повышибу створки,
Подниму я мертвых,
Живых съедят,
Больше живых
Умножатся мертвые.
Так и умножатся, так и съедят, и не будет спасения. А кто ликом мертвец, тот и есть мертвец. Что мертвец скажет, то и правда, а что мертвец знает, то будет и он знать, и мертвецы станут поклоняться ему, а дары будут голова, да рука, да сердце, да кишка, да что еще изнутри. И тлен будет, и сушь будет, и мрак ляжет.