Четыре жезла Паолы
Шрифт:
Она вскрикнула, когда Гидеон первый раз дернулся под ножом. Торопливо зажала рот ладонью. Гном оскалился, встретившись с ней взглядом. В колючих глазах плескалась ненависть, и почему-то Паола поняла — не они тому виной. Горцу не нравится работать палачом. Но именно поэтому им не стоит ждать пощады. Он будет очень стараться, хотя бы ради того, чтоб побыстрей развязаться с неприятным делом.
Вот только почему? Чем ему так не угодили люди? Или император? Или это просто подозрительность, дошедшая до крайности? Или —
Она смотрела. Сначала — зажав рот ладонью, а затем — вцепившись в нее зубами, надеясь, что вкус собственной крови помешает сползти в обморок. Ей было… нет, не страшно — жутко. А Гидеон молчал.
Только раз его губы шевельнулись. Не для горца — для нее. «Верь», — прочитала Паола. Потом он закаменел, стиснув зубы, лишь плечи вздрагивали каждый раз, когда опускался нож. Черные волосы прилипли ко лбу, по щекам, теряясь в щетине, скатывались струйки пота. Рыцарь не глядел на Паолу. А Паола глотала слезы пополам с кровью и молила Всевышнего о спасении.
Первым не выдержал горец. Выругался, помянув трехэтажно всех своих богов, шагнул к Паоле:
— Тебе не надоело? Нежная дева, да тебе впору кровь пить! У тебя сердце или лед?
Я и пью, подумала Паола. Вон, полный рот. Почему-то захотелось смеяться. Зашумело в ушах. Осторожно, очень медленно Паола нашла плечами стену, прислонилась затылком к холодным камням. Опустила руку — подбородок стал неприятно мокрым. Слезы все текли и текли, в глазах плыло, не хватало воздуха и тупо, надсадно ныло в груди.
— Ты проиграл, — сипло выдохнул Гидеон. — Ничего ты не добьешься.
— Вижу, — согласился гном. — Только все равно я вам не верю.
— Верить или нет — не твоего ума дело. Если каждый солдат начнет решать за командиров… Дай ей воды!
Паола качнула головой. И так пальцы заледенели… холодно здесь, еще и воды холодной, не надо… Господи, как же больно дышать!
С грохотом упала табуретка: вскочил Гидеон.
— Ей плохо! Дай ей эликсира, ты!.. Быстро!
Стекло звякнуло о зубы. Сильные пальцы разжали челюсть:
— Пей! Пей, дева нежная, адовы псы тебе в селезенку! Глотай!
— Если с ней случится что… век не отмоетесь, с-союзнички!
Рот ожгло холодом, льдистый ком с трудом пропихнулся в горло, а в груди росло тем временем жаркое, огненное, подумалось вдруг: что будет, когда оно столкнется? Но вот столкнулось, и — попустило. Лед и огонь, встретившись, не взорвались кипятком и паром, а сплавились в ровное, как от печки, тепло. Паола наконец-то вздохнула полной грудью — и соскользнула в глубокий, похожий на беспамятство сон.
«…Ой, баю-баю, тебе песенку пою, ой, скорей усни, в темну ночку не смотри…»
Паола пошарила рукой, отыскивая одеяло, не нашла. Подумала сквозь сон: упало, надо поднять. Но сон не отпускал, и она лишь съежилась, свернулась
«…Ой да темна ночь, зелена в ночи трава, спи, малыш, усни, в темну ночку не ходи…»
Обычно ей приходилось засыпать самой, и никаких колыбельных. Но иногда мама приходила домой рано…
«…Ночью ходит орк, а у орка сто дорог, в перепутье встань, орк малышку не достань…»
Как хорошо, когда теплая ладонь гладит волосы, легонько проводит по плечу. Только, мама, ну укрой же, холодно…
«…Ой, шуршит трава, не слышны в траве шаги…»
Тяжелые, очень даже слышные шаги протопотали совсем рядом. Два смутно знакомых голоса обменялись несколькими словами и умолкли, но мамину колыбельную они спугнули, и Паола заплакала во сне. Она была всего лишь маленькой девочкой, безотцовщиной, случайным ребенком, и кто-то чужой ходил рядом, и ей было страшно, холодно и одиноко.
— Паола? Паола, тебе больно? Проснись, — кто-то тряс ее за плечо, тормошил, — проснись.
Гидеон!
Стоило узнать голос, и сон исчез в мгновение ока, одним резким тычком выпихнув Паолу в невеселую явь. Заколотилось сердце, Паола подскочила, испуганно вскрикнув, вцепилась в руки Гидеона — тот придерживал ее за плечи. Руки рыцаря были теплыми, лицо — встревоженным.
— Ты жив! — Паола судорожно всхлипнула. — Господи, я уж думала… ты жив, хвала Всевышнему!
Лицо рыцаря расплылось, девушка мотнула головой, смаргивая слезы.
— Успокойся. — Гидеон осторожно притянул ее к себе, обнял бережно и нетребовательно, как обнимают испуганного ребенка. — Жив я, конечно, жив. Куда я денусь, милая моя, глупая…
— Я боюсь, — шептала сквозь слезы Паола, — мы умрем, они убьют нас, Гидеон, я не хочу… почему?! Почему все так? Мне страшно.
Гидеон вздрогнул и напрягся, и его объятие вмиг стало жестким и неуютным.
— Не бойся. Все будет так, как угодно Всевышнему, не надо сомневаться в Нем. Страх, Паола, делает нас слабыми, а мы должны оставаться сильными. Понимаешь, Паола, должны. Не смей бояться. Что бы ни случилось, не смей бояться. Я тебе запрещаю, слышишь?
Высвободившись из рук рыцаря, девушка глубоко вздохнула. Вытерла слезы.
— Слышу. Ой, — спохватилась, — тебя же полечить надо!
— Горцы подлечили. Не настолько, чтоб хоть сейчас в дорогу, — Гидеон снова оглянулся на окно, и Паола поежилась, вспомнив ледяную удавку метели, — но жить буду. Мое здоровье сейчас их забота, — рыцарь зло ухмыльнулся. — А ты силы береги, пригодятся.
Только теперь она заметила: рыцарь был полностью одет, и по его виду никто не сказал бы, что совсем недавно этого человека пытали. Разве что бледный чересчур и черные круги под глазами. Да щетина, которую еще немного и впору будет бородой называть.