Чингисхан. Книга 1. Повелитель страха
Шрифт:
В полдень я засыпаю прямо на камнях. Сон получается недолгим — жажда и голод терзают меня, жгут изнутри. Надо идти. Надо.
Бежать я уже не могу — задыхаюсь, но стараюсь двигаться скорым походным шагом. Чтобы не сбиться с ритма, бормочу стихи.
Вечер. Закат в полнеба. Надо поспать. Во сне не так хочется пить. Я ложусь на камни, закрываю глаза, но и во сне продолжаю идти.
Поднимаюсь в полной темноте. Звезд не видно — облака. Дождь — вот что спасет меня. Хороший такой дождик, с громом и молнией.
Рассвет. Поднимаюсь, облизывая растрескавшиеся губы. Фиолетовые горы висят надо мной. Они инопланетно красивы. Вслух желаю им провалиться в ад. Я готов отдать руку или ногу за глоток воды.
Мне очень хочется заплакать, но — нечем. Лишней влаги в организме не осталось даже на одну-единственную слезинку. Пожалуй, что пора писать прощальное письмо, благо у меня имеется записная книжка и карандаш. Трясущейся рукой лезу в карман, опускаю глаза да так и застываю в нелепой позе.
Дорога. Я вижу дорогу. Она прямо у меня под ногами. Ее построили люди, чтобы ездить, возить грузы. Здесь нет камней. Мои разбитые сапоги попирают укатанную щебенку, уложенную человеческими руками.
Это — спасение. Рано или поздно кто-нибудь поедет по этой дороге и увидит меня. Теперь нужно просто подождать… Просто подождать…
Скорее всего, я опять теряю сознание. Когда я только вышел на дорогу, тени от камней на обочине были совсем короткими, теперь же они сильно удлинились. Я лежу у самого края, у кромки. Меня нельзя не заметить. Стало быть, до сих пор по дороге никто не проезжал. Это очень скверно. Дело дрянь. Человек может прожить без воды три-четыре дня. Три я уже прожил. Наступает момент истины.
Машина появляется как бы из воздуха. Наверное, я просто поздно замечаю ее. Обычный бортовой «ЗиЛ»-131, армейский грузовик-вездеход. В кузове глухо постукивают алюминиевые тридцатилитровые фляги. Глухо — потому что полные. Полные водой!
У меня нет сил встать на ноги. Я сижу у кромки дороги, как у края мира, и машу руками. В правой зажат мой военный билет. Я знаю, теперь я очень хорошо знаю, что это главное — с первых секунд, сразу дать понять, что ты не верблюд, а вполне себе военнослужащий срочной службы Советской армии.
«ЗиЛ» останавливается. Из кабины выглядывает старший лейтенант в расстегнутой полевой форме. Ствол его автомата направлен на меня. Водитель тоже держит оружие, готовый стрелять при малейшей опасности. Собственно, они остановились только потому, что вокруг совершенно открытая местность — ни кустика, ни деревца.
Старлей быстро смотрит мой военник, рывком затаскивает меня в кабину, командует водиле:
— Погнали!
Машина срывается с места. В кабине тесно, потому что там стоит не поместившаяся в кузов фляга. Фляга с водой. Я хватаюсь за ее крышку, пытаюсь открыть — и не могу. Силы совсем оставили меня. Старлей вздыхает, достает из бардачка эмалированную кружку и рывком распахивает флягу.
Всю дорогу я пью.
Потом меня рвет. Мучительный спазм скручивает внутренности, выпитая вода извергается на пол кабины. Старлей ругается, кричит водителю, чтобы тот остановил машину и распахивает дверцу.
— Все, хорош! — объявляет он, выволакивает из кабины флягу и закидывает ее в кузов.
— Еще… еще кружечку… — сиплю я, тяжело дыша. — Пожалуйста…
— Ладно, но пить будешь мелкими глотками, понял?
— Да…
И я снова пью. Какое это счастье, когда есть вода, много воды!
Кажется, засыпаю я прямо с кружкой у рта. Просто в мозг из желудка приходит сигнал: все, теперь можно. И я падаю в сон, как в пропасть…
— Слышь, зема! Земеля, эй, земеля! Ты живой, нет?
Настойчивый хриплый шепот прогоняет сон. Я открываю глаза. Над головой — темно-зеленое брезентовое полотнище. Армейская палатка. Чувствую боль в разбитых о камни ногах, чувствую слабость и резь в животе. Но это все терпимо. Я жив. Я выжил во время боя на точке. Я выжил при крушении вертолета. Я выжил в каменном аду афганских гор. Смерть могла забрать меня к себе не меньше сотни раз, но я — выжил.
И буду жить.
В своеобразной палате, отделенной от других помещений огромной госпитальной палатки белым занавесом, стоят несколько складных кроватей. На одной лежу я, на другой — некто замотанный в бинты. Остальные пустуют.
— Земеля, — продолжает звать меня некто.
Я отзываюсь:
— Чего тебе?
— Живой! — хрипло радуется мой сопалатник. — А я думал, ты того… не дышишь. Ты откуда?
— Из Казани.
— А я из Семипалатинска. Неделю уже здесь кантуюсь. Духи дорогу заминировали. Меня взрывом с брони сбросило, осколками покоцало. Врач сказал — обойдемся без госпиталя, на месте подлечим. А с тобой что?
— Вертолет подбили. Потом три дня шел по горам.
Я отвечаю сдержано и кратко — на всякий случай. Кто его знает, что за фрукт этот мой сокоешник.
— Меня Генкой зовут, — он, шипя от боли, поднимается с кровати, ковыляет ко мне, протягивает руку. — Генка Ямин.
— Артем, — с трудом пожимаю его горячую влажную ладонь. Да, сил у меня — кот наплакал.
Генка чутко поводит торчащим из бинтов ухом и вздрагивает.
— Шухер! Обход.
Он добирается до своей кровати и валится на нее, прикидываясь спящим. Тканевый полог отодвигается и я вижу двух врачей, мужчин в белых халатах и шапочках. Оба молодые, у обоих то ли от солнца, то ли от спирта красные лица. За их спинами медсестра в марлевой повязке на лице и с журналом в руках.