Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха.
Шрифт:
Подтягивая на ходу трусы, плетусь по коридору, спросонья плохо соображая, что происходит. В туалете, свежевыдраенном дневальными, пахнет хлоркой и хозяйственным мылом. У окна стоят трое. Один курит в форточку. Щурясь от яркого света, вглядываюсь — наши сержанты во главе с Машаковым. Сердце екает. Сейчас что-то будет.
— А, Новиков! — одними губами улыбается Машаков. Глаза его при этом остаются пустыми и серыми, как оцинкованное ведро. — Ко мне, солдат!
Подхожу, отвечаю согласно Устава:
— Товарищ сержант, рядовой Новиков…
— А
Он резко бьет меня в грудь, но я успеваю повернуться, и пудовый кулак сержанта врезает в плечо. Отлетаю в сторону, к раковинам. Ноги в армейских резиновых тапочках скользят на сверкающем кафельном полу.
Сержант Машаков надвигается на меня неотвратимо и грозно, как тепловоз на застрявшую посреди железнодорожного переезда легковушку. Младший сержант Головко за его спиной деловито засучивает рукава хэбэшки. Третий сержант, фамилию которого я так и не запомнил, маячит в стороне, готовый, если понадобится, прийти на помощь своим корешам.
Положение мое аховое. Теперь понятно, зачем Пепеляев вызывал к себе Машакова. Вот тварь-то! Чужими руками…
Краем уха слышу доносящийся из коридора голос дневального на тумбочке:
— Дежурный по роте, на выход!
Сержант Тобидзе невнятно отдает рапорт. Значит, пришел кто-то из офицеров. Это мне на руку. Машаков тоже понимает, что бить солдата в присутствии офицера нельзя и останавливается.
В дверях появляется мощная фигура в шинели и зимней шапке. Золотом высверкивают звездочки на погонах. Капитан Пепеляев. Пришел лично полюбоваться, значит. Хорек.
— Ну, — на раскрасневшемся с мороза лице капитана играет широкая улыбка. — Как тут у нас дела?
— Работаем, товарищ капитан, — сообщает ему Машаков и делает резкий выпад, целя кулаком мне в живот. По лицу в армии не бьют, синяк на лице солдата — это ЧП.
Стой я на полшага ближе к сержанту — валяться мне на полу в скрюченном положении и хватать ртом воздух. Но Машаков чуть не рассчитал и я удерживаюсь на ногах. И тут в голове у меня будто взрывается бомба. Сонная одурь окончательно проходит. Движения становятся быстрыми и точными.
Поднырнув под очередной удар сержанта, я в два прыжка подлетаю к застывшему в дверях Пепеляеву и бью его по все еще улыбающейся роже. Бью не кулаком, а — ладошкой. У нас в Казани на улице Заря это считается «западло», пацан пацана так не бьет, так бьют только чмошников, таких вот, как этот капитан.
Оплеуха у меня выходит звонкая, эхо гуляет по умывальнику. Сержанты застывают в остолбенении. Пепеляева на глазах бледнеет. Я тоже.
Только что я совершил едва ли не самое страшное армейское преступление — ударил офицера. Первым. В присутствии многочисленных, как пишут в протоколах, свидетелей.
Первым приходит в себя Пепеляев. Он не глядя, ставит на пол свой портфель и сжимает кулаки. Все ясно — сейчас меня будут не просто бить, а, возможно, убивать. Капитан выше меня,
Голос дневального звучит волшебной музыкой. И вновь, помимо обычного «Дежурный по роте на выход!» следует скороговорка рапорта Тобидзе. Значит, снова офицер. Но кого принесло в двенадцатом часу ночи в нашу роту?
— Что здесь происходит? — гремит за спиной Пепеляева голос майора Грачева. — Слава, ты чего не дома?
— Здравствуй, Паша, — капитан жмет руку Грачеву, бросает на меня быстрый взгляд и вдруг выпаливает на одном дыхании: — ЧП у нас, понимаешь. Вот солдат совсем с ума сошел. Ударил меня. Не нравится ему, вишь ты, распределение. Недоволен.
— Ударил?! — выкатывает глаза Грачев и с нескрываемым удивлением смотрит на меня. — Э-э-э… Рядовой…
— Новиков! — подсказывает подошедший замполит капитан Сухов. Китель его перетягивают ремни портупеи, на рукаве — повязка. Сухов сегодня дежурит по части. Они вместе с Грачевым делали обязательным ночной обход и вот натолкнулись на такой сюрприз.
— Рядовой Новиков! — рявкает Грачев. — До выяснение обстоятельств — в камеру временного содержания! Сержанты — сопроводить! Сухов — проконтролировать. Пепеляев — за мной. Все.
Под конвоем шипящих угрозы Машакова и младшего сержанта Головко иду к своей кровати одеваться. Пашка Черкасов просыпается, отрывает от подушки серую в полумраке дежурного освещения голову.
— Артюха, ты чего? Ты куда?
— В тюрьму, Паша, — солидно отвечаю я ему. Несмотря ни на что у меня прекрасное настроение. Врезал, врезал я этой гадине Пепеляеву, этому вонючему хорьку! А было бы под рукой оружие — вообще бы убил, потому что таких людей на свете быть не должно. Не должно — и точка.
— Да че случилось-то? — Пашка вскакивает, откинув одеяло.
— Ваш товарищ совершил тяжелый проступок, — веско говорит незаметно подошедший Грачев. — Завтра вы все узнаете. А сейчас — отбой!
Пашка послушно ложится. Меня ведут к выходу из казармы.
В армии для провинившихся солдат тюрем нет. Зато есть гауптвахта. Это что-то среднее между КПЗ и СИЗО. На гауптвахту, в просторечии «губу», сажают защитников Отечества, задержанных патрулями вне части без увольнительных, нарушителей формы одежды, казарменных драчунов, а так же пойманных на воровстве. Ну, или вот таких, как я.
Губа — это своеобразное чистилище. Кто-то, отсидев пять, десять, пятнадцать суток, возвращается оттуда в часть, а кто-то отправляется дальше — на настоящую зону или в дисбат.
Мне светит именно дисбат. Дисциплинарный батальон. Порядки там, по слухам, куда как хуже, чем на зоне. В дисбате, или, как его еще называют, «дизеле», все ходят только строем, спят по шесть часов и много работают — «от забора и до обеда». Дисбатовские носилки — это двухсотлитровая железная бочка с приваренными вместо ручек ломами. Дисбатовская лопата вдвое больше обычной. У дисбатовцев нет выходных и праздников. На их форме нет знаков различия, а ремни — из толстого брезента.