Чингисхан. Пенталогия
Шрифт:
Глашатай выкликнул девиз:
– Один хан при едином народе!
«Один!!! Хан!!! При едином!!! Народе!!!» – гулким тысячегласным стоном ухнуло в ответ.
Громовой отзвук ударил по Угэдэю. Он крепче сжал рукоять меча и, чувствуя лицом звуковой напор, подумал мельком, не дух ли это отца. Удары сердца раздавались все реже и реже, с диковинными перебоями.
Для завершения клятвы глашатай воззвал еще раз, и ристалище откликнулось:
– Даруем тебе наши юрты и лошадей, наши соль и кровь! Честь тебе!
Угэдэй зажмурил глаза.
Открыв глаза, он увидел, что все еще жив. Более того, по линии Чингисхана он был теперь ханом державы. В глазах постепенно прояснялось. Угэдэй глубоко вдохнул летний воздух, чувствуя мелкую дрожь. Он буквально увидел повернутые к нему тридцать тысяч лиц. В тело сладостно возвращалась сила – да так, что у чингизида получилось в радости поднять руки.
Последовавший гул его едва не оглушил. Это было могучее эхо от остального народа, ждущего вне города. Завидев огни, зажженные в честь нового хана, там услышали и отозвались.
*
Той ночью Угэдэй прогуливался по коридорам своего дворца бок о бок с Гуюком. После всех треволнений дня обоим не спалось. Сына Угэдэй застал с кешиктенами за игрой в кости и позвал пройтись – со стороны отца жест довольно редкий, но в ту ночь Угэдэй был в мире с собой и со всем светом. Удивительно, но усталость его не брала, хотя он толком и не помнил, когда в последний раз спал. Кровоподтек на лице пошел всеми цветами радуги. Для церемонии клятвы его специально припудрили, а сейчас Угэдэй вдруг снова его обнаружил, когда чесался. Ну да в темноте никто не разглядит.
Извивы коридоров непостижимым образом выводили в дворцовые сады, сейчас тихие и спокойные. Кротко печалилась чуть размытая облаками луна, и освещенные ею ниточки тропинок таинственно белели в темноте.
– В цзиньские земли, отец, – признался в разговоре Гуюк, – я бы предпочел отправиться
с тобой.
Угэдэй покачал головой:
– Этот мир стар, Гуюк. Необходимость завоевания тех земель стала назревать еще до того, как ты появился на свет. И посылаю я тебя с Субэдэем, бывалым воином. С ним ты увидишь и покоришь новые земли. И я буду тобой гордиться, в этом у меня сомнений нет.
– А сейчас я, получается, гордости у тебя не вызываю? – спросил Гуюк.
Проронил как бы невзначай, но ему так редко выпадало бывать с отцом один на один, что он просто высказывал мысли вслух, без утайки. К его неудовольствию, отец ответил не сразу.
– Ну почему. Конечно вызываешь, но это
отцовская
гордость. А надо… Если ты намереваешься наследовать мне на ханстве, то ты должен уметь увлекать воинов, водить их в сражение. Должен добиться того, чтобы они видели, что ты не такой, как они, что ты достоин подражания… Понимаешь меня?
– Извини, не совсем, – ответил Гуюк. – Я ведь и так делал все, чего ты от меня хотел.
Эту историю Угэдэй знал во всех подробностях. Он попытался вспомнить что-нибудь из того, что на этот счет говорил его собственный отец.
– Послушай меня, сын. Водить за собой шайку молодых повес, пускай даже на медведя, еще не значит одерживать великие победы. Я же видел тех твоих друзей. Они при тебе как… щенята, несмышленыши.
– Ты ведь сам сказал мне выбирать командиров и взращивать их собственными руками, – язвительно напомнил Гуюк.
В его голосе звучали обидчивые нотки, и Угэдэй почувствовал в себе тлеющий огонек раздражения. Он видел отобранных Гуюком молодых людей – все красавчики, как на подбор. Не хотелось обижать сына, но его товарищи Угэдэя не впечатляли.
– Сын… Песнями да бражничаньем империю за собой не поведешь.
Тот внезапно остановился, и Угэдэй повернулся к нему лицом.
– Это
ты
меня поучаешь насчет пития? – усмехнулся Гуюк. – Как будто не ты мне когда-то сказал, что военачальник должен быть со своими людьми на равных, а если надо, то и заставить себя войти во вкус!
Угэдэй поморщился, вспоминая те слова.
– Я не знал тогда, что пирушки у тебя будут длиться
сутками
, в ущерб учениям, от которых ты сам отвлекаешь своих людей. Я пытался сделать из тебя воина, а не ветреного гуляку.
– Что ж, – фыркнул Гуюк, – получается, тебе это не удалось. Уж что выросло, то выросло.
Он собрался уходить, но Угэдэй придержал его за руку:
– Гуюк, ну зачем ты так? Я хоть когда-нибудь, хоть раз, распекал тебя прилюдно? Посетовал хоть однажды, что ты не дал мне наследника? Нет. Не распекал и не посетовал. Ничего никому не сказал. Пойми, сын, ты живой образ моего отца. Великого человека. Разве удивительно, что я ищу в тебе искорку его самого?
Гуюк выдернул руку, и в темноте было слышно, что дыхание его стало резким, прерывистым.
– Я не
он
, – выдохнул он наконец. – Я – это
я
. Не какой-нибудь там дряхлеющий отросток Чингисовой линии или твоей, если на то пошло. Ты ищешь во мне его? Перестань. Напрасный труд. Его ты там не найдешь.
– Гуюк… – снова начал Угэдэй.
– Я пойду с Субэдэем, – отрезал сын. – Потому что он уходит от Каракорума в такую даль, что никому не дотянуться. И может, когда я вернусь, ты отыщешь во мне что-то, за что меня можно любить. А коли не любить, так уважать.
С этими словами молодой человек развернулся и зашагал по залитым серебристым светом тропкам, в то время как Угэдэй стоял, унимая в себе клокотание. Вот так: хотел дать небольшой совет, а беседа возьми да и вырвись из узды. В такую ночь горше пилюли на сон грядущий и не придумаешь.