Число зверя
Шрифт:
И, открыв глаза, Евдокия Савельевна в серебристо мглистом сиянии вечера различила рядом некую фигуру в теплой просторной куртке и в дорогой пушистой лисьей шапке, а еще она, скосив глаза, увидела почти у самой своей шеи тонкое длинное лезвие стилета, и ноги у нее отказали; она тихонько ойкнула и бессильно привалилась к любимой березе спиной.
— Господи… кто вы такой? Опомнитесь… Что вам надо? — пролепетала она, опасаясь шевельнуться — острое стальное жало словно следило за каждым ее движением.
— Ничего особенного, — услышала она доброжелательный и даже приятный молодой голос, — не вздумай кричать, никаких
— Господи, да что вам надо? — невольно понижая голос до шепота, заставила себя спросить Евдокия Савельевна.
— Ничего особенного, самую малость. Видишь, в другой руке у меня сумочка, ну, такой саквояжик. Возьми, сдерни с себя все цацки и аккуратненько сложи в него. Вот и все. Бери, бери…
— Как ты смеешь! — с силой выдохнула из себя Евдокия Савельевна, от неслыханной наглости незнакомца окончательно приходя в себя. — Да ты знаешь, куда тебя черт занес? Что же ты, паразит, делаешь, Бога не боишься, я же всенародно признанная, тебе же голову оторвут… Слышишь?
Последнее она выпалила свистящим шепотом — острие, холодное и безжалостное, придвинулось совсем вплотную к самой шее чуть ниже уха и ощутимо нежно покалывало, парализуя волю. Уже почти не понимая своих слов, Евдокия Савельевна доверительно поведала:
— Слышишь, куманек, я тебя не пугаю, тебя по кусочкам за меня раскидают, на подошвах по всему миру разнесут, паразит ты необразованный…
— Ничего, ничего, талантливая ты наша и всенародная, — услышала она нежный смешок, почти философический. — А меня Сергеем нарекли, иногда и Сергеем Романовичем величают…
— Сергеем Романовичем? Какое чудо! — ахнула Евдокия Савельевна от новой неожиданной галантности. — Значит, мы окончательно познакомились? Сергей Романович, дорогой мой…
— Ну что ты так заходишься, тетя Дуня, — стал сердечно утешать ее ночной незнакомец, явно довольный происходящим. — Ты себе еще по десять раз столько напоешь наплачешь за месяц другой, а мне где взять, сама подумай. Мне тоже жить хочется, совсем еще молодой. Не жалей, всенародная, все на свете прах и суета! Ну, а эти твои слова нехорошие, за что же меня по кусочкам то по белу свету раскидывать?
— Креста на тебе нет, вот за что, — опять не сдержалась Евдокия Савельевна. — Меня весь народ на руках носит, ты его светлое чувство в грязь топчешь… Он тебе не простит!
— Ну, народ, он ничего, он всегда немножко дурак. А ты поторопись, — понизив голос, сказал Сергей Романович, начиная нервничать. — Все мы живем, пока мышь голову не отъела, так? А насчет креста давай лучше не будем, оглянись вон на свой замок, а потом кругом взгляни — вот где крест так крест… Знаешь, небось, сама, где с маслом каша, там и место наше. Посовестилась бы немного, видишь, народ то как тебя окормляет, вон какая унавоженная, ни спереди, ни сзади не обхватишь. Вот и поделись, чем не жалко, с Россией матушкой, не все же одной то лопать. Поспешай, поспешай…
Евдокия Савельевна и без напоминаний уже стаскивала, отстегивала, отшпиливала на себе дорогие цацки, специально извлеченные из главного малахитового ларца для высокого вечера, а больше для уязвления и попрания слишком уж занесшейся выскочки Дубовицкой, — в душе Евдокия Савельевна уже проклинала ее за все случившееся и с каким то черным, опустошающим чувством бросала и бросала в темную
— Обручальное колечко хоть можно оставить? — спросила она, протягивая саквояжик своему мучителю.
— Обручальное можно, — милостиво разрешил он. — А вот брошечку с тридцатью девятью бриллиантиками и изумрудиком прошу приобщить к делу… прошу…
— И про нее знаешь? — потрясение ахнула Евдокия Савельевна, ныряя одной рукой под шубу и нащупывая на груди самую любимую, да, пожалуй, и самую изысканную свою драгоценность — подарок одного из высочайших лиц в государстве.
— Знаю, тетя Дуня, знаю, — заверил ночной незнакомец Сергей Романович. — Мы таковские, все знаем…
— Послушай, оставь ты, ради Бога, эту штучку, — внезапно осмелела Евдокия Савельевна. — Память о дорогом человеке… Я в твою честь по телевидению песню спою, прямо так и скажу — моему безымянному ночному незнакомому другу, а, согласен?
Сергей Романович раздумывал секунду, а может, и меньше.
— А что, — с готовностью и как то даже ласково согласился он. — Подходит. Недаром говорят, ум хорошо, а два — лучше. Только вот шубку, тетушка Евдокия, давай сними. И смотри, матушка, не подведи, оставим это дело между нами, зачем другим то знать? Ни звука никому, все добро пойдет во благо, вот тебе крест! Россия тебя отблагодарит. Ну, а если уж не удержишься, никакие запоры тебя не спасут… Сотласна? Вот и договорились, смотри, будь умницей. Обол, слышь, дай ей на плечи телогрею, чтоб не застудить любимицу всенародную, — мы тоже люди государственные, с пониманием. Помни же, матушка, за тобой должок — песня, самая задушевная, я всю родню оповещу, страсть как русскую песню любят! Ну…
Не успев еще раз охнуть, Евдокия Савельевна оказалась вытряхнутой из своей теплой, как ласковая печь, шубы, и на нее тотчас было наброшено что то непривычно жесткое и холодное, и уже другой, угрюмый голос приказал ей не оборачиваться, а в спину, прямо под левую лопатку, вдавилось нечто вроде тупого конца палки.
Постояв немного, она, несмотря на не исчезающую насильственную тяжесть в спине, безошибочно почувствовала, что рядом с ней никого нет и стоит она совершенно одна. Она осторожно покосилась в одну сторону, в другую. Смутно светлел ствол березы, морозец усиливался.
Круто повернувшись, она вновь замерла, прислушиваясь. Затем, движением плеч сбросив с себя отвратительную ватную телогрейку, бросилась к расчищенной дорожке. Ей показалось, что неподалеку кто то приглушенно хихикнул, и это придало ей еще большей резвости. «Что он, проклятый, намолол? Какая Россия, какая родня?» — метались у нее в голове какие то несуразные клочья мыслей. На дорожке она хотела закричать и позвать на помощь и вовремя прихлопнула рот ладошкой. Она была умной женщиной, — хорош же получится вечер, если она все растрезвонит, черта с два, такого подарка она никому из гостей, даже самых желанных, не сделает. Не такая уж она набитая дура — в одну секунду поставить, к тайной радости той же Дубовицкой, крест на себе.