Число зверя
Шрифт:
И, уже откровенно досадуя на себя за оплошность, за то, что не смог вовремя все снивелировать и втянулся черт знает в какую философию, он, накинув на себя халат, валявшийся рядом с кроватью, прошелся по комнате, затем налил себе еще коньяку в большой хрустальный фужер, а в другой вина, и присел рядом с Ксенией. Он чувствовал себя бодро и хорошо, голова была ясной, и хотелось по мальчишески созорничать, может быть, схватить вот эту женщину, так сильно и непрерывно влекущую, в охапку, бросить в машину и помчаться по пустым московским улицам, а затем и дальше — в ночь, в неизвестность, пусть бы никто не смог их отыскать, пусть…
Сквозь полуопущенные ресницы Ксения следила за ним, за выражением его крупного, сильного лица.
— Хочешь? — спросил он, протягивая фужер с вином.
— Благодарю, Лео, я люблю кавказские вина, а это выдержанное саперави
— Нисколько, — запротестовал он, и ей стало не по себе от его какого то успокаивающего, ласкающего взгляда. — Все мы в свой черед сталкиваемся с непостижимым, с неразрешимыми загадками и стараемся перескочить пропасть в два, а то и в три приема… Такого, разумеется, еще никому не удавалось, и мы с тобой вряд ли составим исключение. Ну кто, в самом деле, объяснит, что такое русский народ? Почему про русский народ так много говорят и спорят?
— Допустим, Лео, не больше, чем о любом другом, будем объективны, — возразила Ксения, не сдерживая разгоравшееся в душе упорное желание противоречить, — она даже удивилась и приказала самой себе остановиться. — Впрочем, Лео, ты прав, смешно, такая прекрасная ночь, а мы забрели в мрачные дебри, сам дьявол ноги поломает.
Брежнев понял, но отступать уже не захотел.
— Надо же было когда нибудь поговорить, — заметил он миролюбиво после довольно продолжительной паузы, хотя уже с некоторой несвойственной ему в подобных обстоятельствах настойчивостью. — Между нами, Ксения, не должно оставаться малейших темных пятен, у нас не те отношения. Я не хочу тебя терять, не хочу даже думать об этом. Ночь сегодня объявляется ночью откровений, зачем тянуть?
— Нет, нет, кладу на уста свои печать, — засмеялась Ксения. — Я и без того тебя огорчила и ругаю себя. Ты, правда, прости меня, такова уж Евина природа…
Он по прежнему упорствовал и во что бы то ни стало решил оказаться более великодушным; он готов был пожертвовать временем отдыха, выслушать и серьезно обсудить все доводы, любые смелые мысли — и чем смелее, тем лучше. Глаза у него смеялись.
— Право же, Лео, не надо, — вновь попросила она. — Ей Богу, я жалею, у меня характер такой скверный, даже Рашель Задунайский заметил. Тебе, Лео, и самому лучше, чем кому либо другому, должно быть известно реальное положение вещей. Смешно, какая то вздорная баба должна просвещать главу государства! Нет, нет, уволь, просто прикажи на той неделе дать тебе сравнительную статистику хотя бы о соотношении русской и других национальностей в сфере высшего образования, пусть твои чиновники посчитают число академиков у русских, у других. В процентном исчислении от количества населения… ой, уйму еще можно всего вспомнить! Только к чему? Как говорится, спасение утопающих — дело рук самих утопающих…
— Русские, русские, — добродушно проворчал Брежнев, продолжая находиться в превосходном расположении духа. — Кто виноват, сами себя поставили в дурацкое положение. Отхватили такой кус — два континента, и не только проглотить — разжевать не могут. Не надо тешить себя химерами — в жизни и в природе все гораздо разумнее, дважды два только четыре и никак не больше, остальное метафизика, всякая там благодать, богоносность, Третий Рим и прочая мистика. А потом из подобной галиматьи всякие контрреволюционные теорийки появляются, газетенки в подворотнях плодятся…
— Слишком уж в сторону, Леонид Ильич, я не о том говорю, — мягко возразила Ксения. — К сожалению, в чем то ты прав, у русского народа по ряду причин словно атрофировался инстинкт самосохранения, он как бы стремится к самоуничтожению, к историческому исчезновению. Послушай, пожалуйста, ведь все мы невежды, разве мы пытались хотя бы однажды заглянуть по ту сторону сущего, в неведомое, в тайну своего русского «я»? А ведь праславяне, и в особенности племя руссов — пеласгов, как потом поименовали их древние греки, а затем и римляне, — это исторические провозвестники и учителя и самих древних греков и римлян, они положили начало письменности в истории человечества, еще до шумеров и египтян… Пеласги, на древнегреческом аисты, основывали свои неповторимые цивилизации на земле, перелетая с места на место, порой на огромные расстояния, и никто до сих пор не может понять причин и природы этого движения. Микенская и этрусская цивилизации именно праславянские, они положили начало не только древнегреческой и римской культурам,
— Ксения, ты знаешь, который час? — спросил Брежнев, любуясь ее вдохновенным сейчас, летящим в озарении лицом — бледным, с сияющими глазами, и почти не слыша ее слов, тем более что не понимал их смысла. — Не волнуйся, я никогда тебя такой не видел…
— Погоди, Лео, послушай, — попросила она в безрассудной решимости приобщить его, именно его, к самому своему сокровенному и дорогому. — У меня сейчас редкое настроение, вселенская грусть… Боже, прости меня за кощунство, из меня словно вынимают душу, — взмолилась она и неожиданно истово, несколько раз перекрестилась. — Я не знаю, что происходит, Лео, пеласги собираются покинуть Землю совсем. Я вижу, они сбиваются в стаю, если их не остановить, они встанут на крыло и мы никогда их больше не увидим. Неужели тебе не страшно? Только куда им лететь? Ведь нигде больше не осталось свободного пространства, любой клочок занят… Милые, бездомные скитальцы… Боже мой, Боже мой… Или они уже исполнили предназначенное и теперь один исход — раствориться в космосе? И мы встречаем последний час человечества? Ну почему ты молчишь? Неужели Бог всех без исключения лишил разума? Тогда зачем же мы рядом?
И Брежнев, не зная, что сказать, молча обнял ее за прохладные шелковистые плечи и прижал к себе. Может быть, он впервые за время их знакомства действительно растерялся, нельзя было ни рассердиться, ни пошутить — скорее всего, она просто перебрала, слишком много выпила…
Заставив обоих вздрогнуть, ожил телефон, тот самый, что пробуждался лишь в самых исключительных случаях, к нему никогда нельзя было привыкнуть, — он был важнее женщины и больше смерти, он олицетворял собой беззастенчивость и непререкаемость власти. Он был самой властью, и Брежнев, помедлив и уже возвращаясь в привычное состояние собранности, протянул руку, взял трубку и высоко вздернул брови — на связи никого не было.
11
В специально оборудованном небольшом помещении рядом со своим парадным кабинетом Андропов вскрыл небольшой плотный конверт и достал из него второй — черный, глянцевитый. Из него в узкую аристократическую ладонь Юрия Владимировича выпала маленькая, почти миниатюрная кассета. Многие тайные службы мира не пожалели бы за эту невзрачную пуговицу целого состояния. Андропов несколько раз подбросил ее на ладони, словно взвешивая, и скоро, полулежа в удобном кресле, полуприкрыв глаза, внимательно, раз и второй, ознакомился с весьма занимательным и даже невероятным разговором генсека и главы государства со своей тайной любовницей, актрисой Академического театра. Странный разговор настолько поразил его, что он, не пожалев дорогого времени, прослушал его, переключив скорость звука на самую медленную, еще раз. Материал был передан ему по неподконтрольным для его собственных служб каналам, от некоей независимой, сочувствующей организации; о ней он ровным счетом ничего не знал, не мог и не хотел, как всякий умный человек, знать; он просто безоговорочно понимал необходимость не только прислушиваться к этой надмировой силе, но и, не впадая в ненужные умствования, выполнять ее иногда искусно завуалированные пожелания и советы. Невидимая и неведомая рука вела его уже давно, и только благодаря ей он еще ни разу, даже в венгерских событиях, не оступился и не сорвался.
Сухо щелкнув, магнитофон умолк, и наступила тишина. Юрий Владимирович продолжал оставаться в кресле, сидел не шевелясь, только в голове рождались и распадались, тут же возникая в новых комбинациях, самые различные планы и схемы.
«Ох, уж эти русисты, никак не угомонятся! — подумал он с приятным раздражением. — Какой только галиматьи не сочинят, обухом из головы не вышибешь… Ну, хорошо, хорошо…»
Шли секунды, и он слышал, как они отрывались и падали во мрак.