Чистая сила
Шрифт:
Я опустился на край скамейки. Мне стало не по себе — смутно и тоскливо.
2
Так бывает: задумал что-то важное, кажется, одно только оно в тебе, оно одно и светить может, а — вдруг! — какой-нибудь незначительный пустячок и встанет на дороге: издалека еще пустячок, а подойдешь вплотную, он тебе и свет загородит; его бы обойти и не думать, дело свое важное продолжать — так нет: пока не поймешь, почему он на твоем пути оказался, да пока не обсмотришь его со всех сторон, да пока не наудивляешься смелости (а скорее — наглости) пустячка встать на большой дороге — вот и остановка;
Что нужно было Думчеву и почему он так говорил со мной? в чем его интерес? или нет никакого интереса, а просто глупость и привычка лезть не в свои дела? — все крутились у меня вопросы, и я не мог остановить их кружения и вникнуть хотя бы в один. И как всегда бывает: вопросов всё больше являлось, они копились и путались, а мне казалось, что вот-вот явится простой и главный вопрос, и не просто явится, а еще и ответ за собой притянет, и — все станет понятным. Но простой и главный вопрос не приходил, а мне стало вдруг жалко себя, как будто меня несправедливо и ни за что обидели, а успокоить позабыли.
Так я просидел довольно долго. Но не вечно же было так сидеть! Я встал, прошел вяло несколько шагов, оглянулся. Подумал: лучше бы вернуться к Алексею Михайловичу. Я уже повернул было, но мне стало снова неловко к нему по пустякам обращаться. И я побрел по дорожке в ту же сторону, куда скрылся Думчев. Я уже не думал о Думчеве, уже не искал его интереса, но — я как-то уже не так думал и о Марте.
Я поднял голову и посмотрел на солнце: оно еще было высоко и до пяти часов ему столько еще двигаться. Эти «пять» часов Думчева что-то уж очень благодатно во мне проросли. Я себе говорил, конечно, что он здесь ни при чем, что я дожидаться пяти часов не намерен. Я опять поднял голову, и опять глядел на солнце, и думал, что почему это на юге оно очень уж медлительно движется по небу? Но и я передвигался медлительно и старался идти д о л г о. До главного корпуса я все-таки дошел: постоял у колонн с осыпавшейся штукатуркой, потрогал обнажившиеся кирпичи, подумал — а как это из прямоугольных кирпичей делают круглые колонны? — и вдруг легко сказал себе: «А что бы и в самом деле не сходить к старику?» Сказалось это во мне вдруг и легко, да еще добавилось, что при Мирике разговор получится вряд ли, а старика, так или иначе, нужно навестить. Что же касается Думчева, то если у него есть интерес, то пусть он с ним и остается, а мне голову ломать незачем. И еще: как раз до пяти и просижу.
Я похлопал ладонью по кирпичам, и хотя они звонко не отозвались, сбежал со ступенек почти с лихостью и бодро зашагал в направлении корпуса, где проживал «мой старик». Разузнав про номер его комнаты, я поднялся на второй этаж, прошел по веранде (здание было точно такое же, как и то, где жил я) и постучался у двери. Никто мне не ответил. Я постучался опять, а после паузы похлопал ладонью, и довольно усердно. Ответа не было, и я было уже повернулся уходить, как с той стороны двери, совсем близко, осторожный, но отрывистый голос сказал: «Кто?»
В первый момент я голоса не узнал, даже подумал, что ошибся дверью, а потому сразу не нашелся что отвечать. Но голос, который я теперь узнал, в том же тоне повторил: «Кто?»
— Это я, — произнес я как можно бодрее. — Это я, Саша.
— Кто? —
— Алексея Михайловича сосед, — сообразил я ответить.
— Сосед? А-а, — наконец проговорил Никонов, совсем уже узнаваемо. — Подождите минутку.
Я подождал. Прошло минут, наверное, не менее трех, пока я услышал, как проворачивается ключ в замке. Дверь приоткрылась чуть-чуть, разве только чтобы палец просунуть, но в этой щелке, на уровне моего лица, я увидел глаза старика. Я увидел только глаз, из темноты на меня смотревший, но я поразился его испуганному блеску (не знаю — блеску ли только, но я поразился). Несколько мгновений он на меня смотрел пристально, потом проем медленно стал расширяться, хотя только до того предела, когда бы я только с трудом мог бы протиснуться; голова старика показалась вся.
— Проходите, — сказал он шепотом и посмотрел за мою спину.
Я невольно оглянулся за его взглядом, пожал плечами и втиснулся в дверь (он крепко держал ее в образовавшихся границах).
Как только я проник вовнутрь, он сразу же закрыл дверь (но не хлопком) и повернул ключ в замке («изнутри, на два оборота» — припомнились слова Думчева).
В комнате было темно, во всяком случае так мне сразу показалось. Когда глаза привыкли к свету, темнота сделалась сумраком, но все-таки густым. Шторы были плотно задернуты, постель стояла разобранной. Три подушки, одна на другой, а одна из них пухлая и широкая, явно не санаторная, делали изголовье высоким — так можно было, скорее, сидеть, чем лежать.
Я стоял у дверей; старик прошел мимо меня молча, молча же забрался на кровать, оперся о подушки, запахнул одеяло, поправил его у ног — перегнувшись и кряхтя — и все это аккуратно устроив, обратился, наконец, и ко мне.
— Что же вы стоите? — сказал он, впрочем, бесстрастно. — Возьмите вот этот стул. Нет-нет, поближе. Да, вот тут.
Я сел, почти касаясь коленями края кровати. Никонов одет был в халат, довольно потертый, но, как видно, дорогой, какие сейчас не носят, с шелковыми обшлагами — «академический», из-под халата виднелся ворот рубашки, очень ношенной, но чистой; на тумбочке возле кровати стоял графин с водой и два стакана, термос китайского производства, тоже старого образца, и несколько пузырьков лекарств.
— Хорошо, что пришли, — проговорил он чуть теплее, — я вас ждал. Видите ли, я приболел. Нет, правильнее, болею. А вы очень вовремя. Во-первых, спасибо… Но не в этом дело: вам Алексей Михайлович передал мою просьбу?
— Нет, Алексей Михайлович ничего мне не передавал.
— Как? Совсем? — как будто даже испугался он и приподнялся с подушек.
— Нет, он мне говорил, что вы больны, — проговорил я неровно, — и чтобы… и чтобы я вас навестил.
— А-а, — словно успокоенный моим ответом, протянул он и снова откинулся на подушки. — Я с ним говорил, — начал он после короткого молчания. — Мы с ним беседовали, но… Я не сказал ему главного, — он опять приподнялся и потянулся ко мне. — Могу я говорить откровенно?
Я неопределенно повел головой: такой его вдруг вопрос показался мне странным — в прошлый раз он у меня разрешения не спрашивал.
— Очень хорошо, — сказал он с облегчением, как будто можно было ждать от меня отрицательного ответа. — Спасибо вам. Я так и думал. Да, я говорил с Алексеем Михайловичем, но без главного, то есть, хочу сказать, без главного на сегодняшнюю минуту. Я не хочу его пугать. Понимаете? Он должен быть спокоен, чтобы совершить… Его нельзя ввязывать. Он должен быть спокоен. Да. Вы понимаете мою мысль?