Чистота

Миллер Эндрю Д.

Мари сидит на стуле у кровати и что-то ворошит у огня. Ему не хочется поворачивать голову, чтобы посмотреть, что именно. Любое неосторожное движение головой – и весь мир начинает дрожать и качаться.

– Зигетта? – спрашивает он.

– Что вам до нее? – говорит она. – Боитесь, снова явится? – И, не услышав ответа, добавляет: – Это ведь я вас спасла.

Свет в его окне – это белая простыня, застиранная белая простыня, которую складывают каждый вечер и снова вывешивают на рассвете. Постоянно у него больше никто не дежурит. Оставшись без присмотра, Жан-Батист тайком вылезает из кровати и сидит десять минут на стуле, держась за сиденье.

На следующий день сидит уже полчаса. Теперь это как упражнение. Иногда, когда на него накатывает жалость – к самому себе, к суровому отцу, к призрачным жизням незнакомцев, к хладным кладбищенским костям, – он странно кривит рот, будто плачет без слез. Но бывает, он совершенно бесчувственен, спокоен и бесчувственен, пока окружающая сырость, его собственное дыхание и сквозняки не пробуждают его к жизни. Он разглядывает свои ладони, смотрит в камин, внимательно изучает картинку с изображением моста. Переводит взгляд на окно: тучи такого же цвета, как море в Дьеппе. Кто он такой, спрашивал доктор. Он Адам, один в своем саду. Он Лазарь, вынутый из гроба. Одна его жизнь отделена от другой провалом тьмы.

Приходит Гильотен отворить ему кровь. Флеботомия – обычная в таких случаях мера предосторожности. Сперва лекарь, как всегда, осматривает рану.

– У вас, нормандцев, великолепные крепкие черепа, – говорит он. – Вы ведь не откажетесь завещать мне свою голову, правда?

– Почему вы уверены, что переживете меня?

– Потому что вижу, каким женщинам вы оказываете предпочтение, – отвечает доктор, сосредоточившись на правой руке инженера и делая надрез у локтя. Кровь стекает в жестяную миску. – Не беспокойтесь, я возьму немного.

– Где она?

– Нападавшая?

– Никто не говорит мне, где она.

– Еще два дня назад она была здесь, в доме. Теперь ее услали подальше. К пожилым родственникам в Дофине. Они отличаются крайней религиозностью. Надеюсь, вы не станете возражать, ибо я одобрил этот план. Нет более действенного средства для пылкой молодой женщины, чем годик-другой бормотать новены в холодном доме в далекой провинции. Мне показалось, что у вас не возникнет желания подать на нее в суд. Мужчина может стать посмешищем, если решится судиться с женщиной при таких обстоятельствах. В случае вашей кончины дело, конечно, приняло бы иной оборот. Вы были любовниками?

– Нет.

– Я вам верю, – говорит доктор, скатывая шарик корпии, затем вкладывает корпию в ранку и аккуратно сгибает руку пациента. – Но если это была не любовь, не ревность, не страсть, что, по-вашему, подвигло ее прийти к вам в комнату и попытаться размозжить вам голову?

– Кладбище.

– Кладбище? Чтобы вы его не уничтожили? Значит, она еще более сумасшедшая, чем я думал. Будем надеяться, она не угробит своих родственников в Дофине. Не то я буду чувствовать свою вину.

– Сколько прошло времени?

– С момента нападения? Две недели. Немного больше.

– Мне нужно вернуться к работе.

– Я бы прописал месяц здорового воздуха в Нормандии.

– Но я уже вполне здоров.

– Вам нанесли очень сильный удар по голове. Последствия такого удара непредсказуемы и могут проявляться в течение долгого времени. Вы не ощущаете ничего необычного? Галлюцинации, провалы в памяти не беспокоят?

– Нет, – лжет Жан-Батист.

Доктор вытирает лезвие ланцета.

– В таком случае, – говорит он, – как вы смотрите на то, чтобы завтра мы проводили вас вниз, в гостиную? Без сомнения, Моннары захотят поухаживать за вами. – Доктор усмехается. – А пока можете проводить время в компании графа де Бюффон. – Он берет со стола книгу и роняет ее на одеяло. – Полагаю, вы осведомлены, что у Бюффона еще тридцать таких томов?

После ухода доктора Жан-Батист смотрит на книгу и, немного

подумав, открывает. Уже не в первый раз после нападения он пытается начать читать. Закрывает глаза, потом открывает, собирается с мыслями – этот способ сосредоточиться раньше всегда помогал. Прикладывает указательный палец к верхней строчке левой части левой страницы. Первые четыре слова не вызывают затруднения: «А теперь давайте рассмотрим…» Следующее слово он прочесть не может. Кажется, это «случай». А за ним какие-то размытые очертания, бессмысленные, точно клякса. Следующее слово такое же непонятное, и то, что за ним… И дело не в том, что он не различает слов в книге, а в том, что он не находит их у себя в голове. Названия предметов, совершенно обычных вещей, которые знает даже ребенок.

А если об этом недуге, если об этих провалах станет известно? Если Лафосс, а потом и министр об этом узнают, что тогда? Кто поручит такому человеку уничтожение кладбища?

Он захлопывает книгу, спихивает ее на пол, сползает с кровати и осторожно встает на ноги. Подождав, пока успокоится кровь, подходит, шаркая, к зеркалу. На голове у него ночной колпак, под ним какая-то повязка. Он выглядит – как? – как дурак, как праведник, как пугало. Он теребит отросшую бородку, дотрагивается до головы, словно это заключенное в скорлупу яйцо и любое резкое движение расколет эту скорлупу и сделает дыру, через которую вытечет желток его мозга…

Двадцать минут он стягивает с себя колпак, потом бинты, влажные и розоватые с внутренней стороны. Его волосы коротко и неаккуратно острижены, но как бы он ни вертел головой, ему не удается разглядеть саму рану, кроме разве что уродливого участка обесцвеченной кожи и торчащей посередине черной нитки, похожей на толстый волос.

Он ищет свою одежду, рабочий костюм, который он надевал днем перед тем, как Зигетта Моннар пришла ночью его убить. Одежды не видно. Ее или прибрали, или унесли. Испачкана? Залита кровью? Кровью от удара орудием, предметом, металлическим предметом, название которого (в груди вспыхивает паника) он тоже забыл? Как вообще человек может думать, если у него нет для этого слов? Что направит его мысль, если не слова?

Он подходит к сундуку и поднимает крышку. В глаза бросается цвет, такой яркий, что он жмурится, но с облегчением слышит звучащие в голове слова: «зеленый», «шелковый» и даже «фисташковый». Он несет костюм к кровати, кладет поверх одеяла и некоторое время смотрит на него, затем устало натягивает на себя. Пусть это будет ответом. Он будет просто следовать за событиями. Мир, вещи в мире ему подскажут. Надо делать то, к чему они его подталкивают. И не важно, может он их назвать или нет. Он будет действовать как ребенок, который бежит за прыгающим по лестнице мячиком. Быть может, именно так он вел себя и раньше. Теперь не вспомнишь.

Одевшись, он ищет шлафрок, феску, взятый напрокат парик, бумагу, в которую все это было завернуто, и заворачивает это опять. Получается большой громоздкий пакет. Потом надевает башмаки, редингот. Стиснув зубы, нахлобучивает шляпу, словно боится, что рану разбередит даже обычная тень. Спускается по лестнице. Его никто не видит. Дверь в кухню открыта, но там никого. Он бросает взгляд на дверь в погреб и, поборов желание ее отворить, открывает другую, ту, что ведет на улицу, щурится от дневного света, целую минуту стоит, прислонившись к стене дома, набирается сил, мужества – которое ему потребуется, чтобы двинуться дальше. Он боится, что его узнают, остановят, что с ним заговорят. Вероятно, какие-то слухи о нем уже ходят в городе, и теперь он уже не просто инженер, а человек, на которого бросилась с ножом дочка Моннаров, и, по всей видимости, не без причины. Он видит, как по улице в его сторону идут два мальчика, подталкивая прутиками игрушку, деревянное колесо. Он дает им пройти, затем отрывается от стены и пускается в путь.