Чистые воды бытия
Шрифт:
Олень казался себе наполненным соками жизни, что готовы выплеснуться наружу, хотя в самом деле до этого момента было ещё нескоро. Всего-то — пережить весну и лето. Олень понимал, что с порога, наперёд, оно всегда дольше, чем ежели обернуться назад, от того и вздыхал время от времени тихонько.
Замеченный уже проходящими и проезжающими с дороги, олень сделался беспокоен, но не решался уйти. И едва солнце лизнуло оленя в нос, оставив на нём сладкий розовый след, он, улыбнувшись ему в ответ, тотчас поднялся из сугроба, да потопал в чащу леса, — ждать. А посреди кроны спелого, но всё ещё юного сердцем крепкого дуба остался цвести цветок солнца,
…Гребень сосулек впивался вострыми зубьями в локоны весны, расчёсывая её длинные волосы, что струились, касаясь земли. Солнце торопилось довести до совершенства ледяные скульптуры, оставленные зимой. Что ж до самОй весны… В тени ночи сеяла она на округу пшеничную муку последнего снега и торопилась вспомнить песни, без которых весна как бы ещё и не началась.
Люк
Помню, ребёнком мне было любопытно всё вокруг, и вместо того, чтобы поспешать за матерью по каким-то взрослым делам, я мешал ей торопиться, с недовольным, капризным выражением вертел головой на четыре стороны, покуда не замечал нечто интересное, а приметив, тут же вырывался от неё, дабы проследовать, к примеру, за муравьями, что гуськом шествовали вдоль трещины асфальта и взбирались на посаженый недавно тополь через кованную решётку забора, как по тротуару.
Сам при этом я оказывался столь неловок, что мог зацепиться ботинком за ногу матери или собственную ногу, или за ту самую трещину в асфальте, да рухнуть в грязь, обрызгав и себя, и прохожих, не меняя, впрочем, настроения. Даже со дна самой глубокой лужи я невозмутимо продолжал следить за букашками, которым, понятно, не было до меня дела. У них, по обыкновению, всё своё: и заботы, и жизнь.
Но в три года, когда мать с трудом выучила меня, наконец, грамоте, всё коренным образом изменилось. Отложив ненадолго восторгаться природой, с такой же ненасытной жадностью я принялся выискивать знакомые буквы, что непостижимым, волшебным образом выстраивались в слова и звучали, обретая смысл. С глупейшим и важным видом я читал золотые таблички с фамилиями докторов, списки жильцов на жестянке у подъездов, передовицы в «Правде» и названия магазинов, не забывая при случае поправлять окружающих: «Какая такая «булоШная»?! Разве не видно, что там другая буква написана?! Др-р-ругая!!!» — неистовствовал я, но в виду отсутствия необходимого для раскатистого звука рычания, эти мои инсинуации выглядели по-меньшей мере потешно, если бы не сам факт картаво и бойко читающего малыша, что путал все карты.
— Вы что, заставили выучить его наизусть? — сочувственно осклабившись в мою сторону, приставали к матери соседи по очереди к детскому доктору, на что я, насупив брови, и едва не бодаясь, зачитывал всё, что попадалось на глаза: «Ухо-горло-нос! Фельдшер! Медсестра! Туалет!» Особенно хорошо выходили «Лаборатория» и «Прививочная».
Заметив однажды в руках дедуси поджидающего внука «Правду», я торжественно зачитал с самого верха листа, — «Родине! Ответим! Добрыми! Делами!»16, после чего испуганный дед свернул газету и спрятал её во внутренний карман пиджака от греха подальше.
Бабушка, служившая некогда учителем и даже заведующей школы, к моим поползновениям перечитать всё на свете, до поры до времени относилась с пониманием.
Но одним, самым обыкновенным полднем, когда мы возвращались с покупками из булочной, едва я кинулся к люку, что блестел медалью на
— И что с того? — расстроился я, потому как мне не дали разобраться с выпуклыми, приятными наощупь буквами.
— Да то! — начала сердиться бабушка, — Перевернулась крышка, ровно монетка, упала бедняжка вниз, в колодец, и обварилась насмерть.
— Кто? — не понял я.
— Девочка! — теряя терпение повторила бабушка.
Девочки той я не знал, и не видел никогда, но соседки, что наваривши щей. да компоту и оставили их настояться к обеду, уже спешили вон из квартир, поправляя платки кулаком с зажатой в нём жмени подсолнухов. Выкатывая в запоздалом испуге глаза, женщины делились друг с другом неведомыми им подробностями, совершенно не прячась ребятни, что бегала тут же. Чаще прочего от скамейки, где сидели сплетницы, раздавалось «клочья кожи», из-за чего мне представлялся сваренный в кожуре картофель… и больше ничего.
Но на следующий день, когда мимо дома, под звуки траурного марша, раздирающего воздух, как душу, прошествовала похоронная процессия, я в ужасе бежал со двора, и поклялся не выходить из дому «никогда в жизни», даже под страхом не увидеть больше сказок «Кота Мурлыки».
А ещё через день приехала машина с краном и сгрузила на страшное место бетонные плиты, загородив и сам злосчастный люк, и подходы к нему. Впрочем, через щели между ними временами выбивались струи пара, пугая прохожих и местную ребятню, а заодно мешая навсегда позабыть о судьбе маленькой девочки, наступившей на незадвинутый кем-то люк.
Много позже, когда ужас осел на дне памяти и я стал выходить во двор, то поглядывая в ТУ сторону, где дышала горячим паром земля, я неизменно сокрушался. Эх, — думалось мне, — если бы та девочка умела читать… Ведь там же было на-пи-са-но!.. Но вот что именно, я так и не разузнал.
Без весны
Туман, что случился накануне, осел инеем на кронах деревьев. И омытый прозрачной водой рассвета, с каплей солнечного света будто бы лимонного сока, лес казался звонким, хрустальным, что придавало ему, и без того утомлённому морозами, хрупкости, нежности, изящества, чистоты.
Утомление шло к нему, ибо недолгая пора забвения о собственной немощи, что ожидалось вскоре, сменится после на буйство красок, к которому привыкаешь за малое время, так что делается оно незаметным, точнее — незамеченным. До пренебрежения, пожалуй. То обидно, но что важнее, — тотчас после листопада, принимаешься тосковать об утрате, горько и безнадежно страдаешь, как бывает при расставании со всяким привычным, разумеющимся, без которого себя не мыслишь, но кой само без тебя обходится легко.
Всяк толкует об весне, как умеет. Одним видится в ней больше счастливого, нежели напротив, хотя и мало в том правды, чаще — привычка, рассуждение. Однако ж не забывается повторять измятое прочими и про скорое возрождение, и про пробуждение с цветением… Да только сколь уныния прежде надобно превозмочь! Поди-ка, растормоши то дерево, из чьего дупла, ровно из уха, раздаётся птичье пение. Огрызенные косулями тонкие побеги, выклеванные птицами с голодухи почки, самый источник того, ожидаемого и благоухающего липкого цветения…