ЧИТАТЕЛЬ
Шрифт:
Десять лет то тлела, то пылала бессмысленная война, город воевал с городом, сектор с сектором, улица с улицей. Ценность энергокредитов росла каждый день, ибо они и были тем топливом, которым питалась война.
Но во время страшных бед, потрясений, всегда появляется на Руси ясный ум, дающий надежду на конец смутного времени. В 2335 году, игумен Акакий Босоног вышел из пределов Ершинского монастыря сибирской индустриальной зоны, и пешком пошел в Москву, вооруженный лишь мудрой проповедью и верой. Призвал людей сбросить бесовские оковы электричества, жить миром, пахать землю, создать библейский рай на Русской земле, оградить умы от бесчеловечных идей и лишних
Дошел Акакий Босоног до Разумгарда, и встретил его у врат города Иван Кислицкий, славный ученый муж, крепкий умом и верою, отговорил от похода на Москву, призвал остаться и искать спасения для земли русской. Затворились они на долгие шесть месяцев в хрустальных чертогах Разумградских, и через полгода наступил долгожданный первый день Нового Мира!
Взлетела над Разумградом славная Катушка Кислицкого, весело заплясали молнии над кровоточащими землями Русского Конгломерата! В тот же миг погасли всполохи плазмы, упали боевые дроны, замерли зловещие машины, солдаты согнулись под тяжестью механизированных доспехов. Энергокредиты превратились в бесполезный прах, ибо навеки исчезло в пределах планеты проклятое электричество. Война закончилась. Люди забыли об оружии и взялись за плуги, залечили раны, сбились в общины, а позже основали Свободные Города.
В 2455 году, дабы огородить общины от дурных мыслей и идей, старейшины Свободных Городов избрали мудрых и достойных мужей, крепких верою и телом. Призвали их оценивать всякое печатное слово, дабы оно не дало ростков скверны в людских умах, не развратило мир, не подвигло слабых духом на подлые деяния.
И назвали этих мужей Читателями.
II.
Ёб твою мать, сучья снедь, антихристово семя! Колесо попадает на валун, скамья больно бьёт по заднице, подскакиваю, чуть не вылетаю из проклятой телеги, солома летит в лицо и в бороду, очки мои куда-то слетают, а телега чуть не заваливается на бок! Спаси Господь, приехали! Ерошка выдергивает поводья, криком останавливает лошадок.
– Ерофей, ирод худоумный, пёсий сын! Куда правишь, куда правишь, олух Господень!?
В сердцах впечатываю сапог в спину сидящего спереди возницы, он слетает с дрожек, падает на конский круп, обхватывает, кобылка весело ржет, бъет хвостом по его морде. Ерошка болтает ногами, теряет лапоть, кряхтит, отплевывается, сползает на пыльную дорогу. Бежит к колесу, заползает под телегу, затем выглядывает и жалобно затягивает:
– А колесо то… ты не гневайся только, колесо то тю-тю… мужичков надо бы, выдернуть да новое воткнуть!
Поднимаю с соломы и водружаю на нос очки, спрыгиваю на землю, отыскиваю в придорожной пыли свой вылетевший завтрак – узелок с хлебом, луком пореем и куском сыра. Отряхиваю сюртук, бъю возницу в ухо, выбираю из бороды солому. Ничего не поделать, запылюсь, но и сам дойду, не велика честь. Насвистывая, направляюсь пешком к белеющим на горизонте башням Болдырьска, славного Свободного Города.
Весело стучит трость по пыльной дороге, весело шагать в знойный летний день, пропитанный запахами полевого разнотравья! Через версты четыре, различаю купол Эротикона, возвышающийся над городом, словно громадная золоченая ялда.
III.
О, славный, древний Эротикон! Сколько крови и слез видели каменные своды твои! Коварного Феофана Огнеплюя, парящего над Свободными Городами, мечущего огонь в твои окна! Заговор Яйцехватов, разоблаченный
IV.
В трех вёрстах от города можно различить блеск солнца на Болдырьских золотых вратах. Город окружен садами, тонкий запах цветущих фруктовых деревьев сменяет резкий запах степных трав. Останавливаюсь под раскидистой грушей, ем свой скромный обед, отряхиваю дорожную пыль с сюртука. Через несколько минут, слышу неторопливое бряцанье лошадиных копыт. Из облака дорожной пыли появляются телеги, груженые тюками со снедью. То ли крестьяне едут на Болдырьский рынок, то ли купчина везет товар. Телеги поравниваются со мною, первой правит цыган, черный как смоль. Озорно мне подмигивает, я же плюю в пыль и грожу ему кулаком. На второй телеге – седой мощный старик, словно кряжистый дуб, с красивой окладистой бородой, а рядом – молодая румяная девка, скорей всего его внучка. Старик кивает мне, затем замечает мои золоченые очки, мою трость с ручкой в виде черепа с открытым ртом и длинным высунутым серебряным языком. Рывком поводьев останавливает лошадок, бодро спрыгивает, поднимая клубы пыли, бежит ко мне, щурясь и улыбаясь.
– Батюшки мои! Господь привел! Милый человек, ты никак Читатель? Ох ты ж Господи! Ох и помог Господь! Милый, любезный, не откажи, почитай! Внучка моя, дуреха, надрала бересты, вздумала писать, дал Бог ума! Воет, хочет в Эротикон нести! Спаси Господь, дурная башка, так и до греха недалеко! Святые угодники! Почитай, не откажи, вразуми девку! Понесет – вдруг прибъют, дуру!
Старик, не дожидаясь ответа, бежит к телеге, роется в мешках. Возвращается с кругом кровяной колбасы, шарит за пазухой, достает разрубленный пополам медный тверской червонец, и протягивает мне обе половинки, вместе с колбасой.
– Милый мой! Не побрезгуй, почитай! Я ж на рынок, девку оставлю, меня Дед Пахом звать, все знают! До Златых ворот доведи, там сама дойдет! Нанял цыгана за конями смотреть – так и зыркает, поблядун, на внучку, сучий пес, греховодник! Уж уважь старика, почитай, помоги тебе Господь в праведных трудах!
Молча киваю, беру деньги и прячу в карман, откусываю изрядный кусок колбасы и возвращаю остальное старику, ибо негоже судить с набитым животом. Подзываю девку, дед помогает ей сойти с телеги, берет вожжи, оглядываясь и маша мне рукой отъезжает. Девка молода и хороша, лицо её свежо и румяно, волосы собраны в косы, титьки натягивают ткань платья на груди. Одета просто – льняное платье в пол да фартук. Отводит от меня взгляд, не знает, куда деть руки, то поправит фартук, то сцепит пальцы в замок, то закинет косу за спину.
– Что же, девка, как звать тебя?
– Марфушею..
– Марфа, денег взял, буду читать да судить. Что там, показывай, не робей!
Марфа краснеет, словно вареная свекла, и отводит лицо. Поворачивается ко мне спиной, запускает руку себе сверху в платье промеж титек, достает оттуда сверток бересты, протягивает. Облизываю пахнущие колбасой пальцы, поправляю очки, троекратно крещусь, разворачиваю бересту, подношу к носу, читаю аккуратно выведенные угольком буквы.