Чижикова лавра
Шрифт:
Отправили нас перед рождеством, в декабре. Ехали мы через Данию, сухопутьем. Там посадили нас на пароход, большой, белый, пахнущий краской, и под охраною миноносца пошли мы к новому берегу.
А я дорогою думал: как сложилась судьба, и какая сила разбрызгала людей по всему свету, до того мирных и привязчивых к месту!
Высадили нас в понедельник, утром, и того же дня отправили дальше в самый большой город в Европе.
VI
И верно: очень это большой город и великолепный!
Много я перевидел городов в России, больших и малых, но даже и сравнивать невозможно. Это как перед Москвою наше Заречье, где капустные огороды.
И очень я подивился здешнему народу. Был я в те дни, сказать, как пущеный из тюрьмы и бегал целыми днями,
Спервоначалу очень казалось необыкновенно и даже так, словно совсем не знают нужды, и нет людей, чтобы голодовали. А потом уж на своей шкуре узнали, что и здесь нужда, а если не больше, то, пожалуй, нашей и потужее, потому, - на последний конец, не пойдешь, как у нас, с ручкой, а если прихватит безысходность, конец один: ложись как собака под куст. Казалося нам сперва, что совсем нет в этой стороне нищих, а потом разглядели, что нищих, пожалуй, и побольше, только тут они по особому, при воротничках и обязаны иметь вид веселый и бодрый, чтобы не оскорблять всеобщего благообразия. Узнал я впоследствии, что запрещает здешний закон собирать милостыню, и каждый обязан заниматься работой, потому и ходят по улицам люди с трубами, бьют изо всех сил в барабаны, или сидят на панели и рисуют по асфальту мелом картинки. Теперь-то все примелькалось и обжилось, и гляжу я на все это как на привычное, а по первому меня поразило: что за развеселые люди гремят в барабаны! Теперь я хорошо понимаю, что тут, ежели по-нашему, ради Христа, да на глазах слезы, - хоть год торчи на угле, ни единая душа не подаст! По первому казалось нам в диковинку, а теперь присноровились и наши. Проходил я этими днями по одной улице, гляжу, - барабанят (тут очень большой почет этому инструменту, и каждое воскресенье слышно, как проходит по улицам Армия Спасения). Вижу - один держит на животе огромный барабан, весь изогнулся, а двое дуют в трубы. Тот, что на барабане, как-то ловко выделывает палками и этак и так, будто жонглер в цирке, - подошел я поближе, гляжу: на барабане ленточка наша трехцветная, российский государственный флаг, и на трубах банты из национальных цветов, присмотрелся, - наши, русские офицеры!..
Разумеется, кого не научит нуждишка, как лыки драть.
Было же нам по первому времени даже прекрасно. Отвели нам помещение, казармы, на двоих комната. Содержание положили офицерское, одежду, белье, даже цветы каждый день свежие на столе. По утрам варенье из апельсинов, чай с молоком, брикфест, потом обед и больше мясное, тяжелое и без хлеба. Очень мы тогда удивлялись, что едят здесь без хлеба, и суп только два раза в неделю, а потом попривыкли и даже понравилось.
Теперь я так полагаю, что очень этот народ живет по себе, потому что кругом море, и большая у них власть, а детей они сызмальства научают о себе думать гордо. Очень тут ребята бедовые, сорванцы, и все, как один, в штанишках, коленки голые, этак всю зиму.
Приглядывался я к народу и старался хорошенько запомнить. Удивляло нас их уменье делать всякий предмет прочно и крепко, так, что любо глазу, и дивились мы, что после войны не упало у них хозяйство. Показалось нам раем после нашей голой бедности и плохоты, а потом узнали, что не миновала им даром война, не мало убавилось народу, и в три раза вздорожала каждая вещь.
Ходил я по городу без устали, учился говорить, дивился на их благополучность. Оделись мы тогда прилично, приобрели вид и ходили здесь, как свои, хоть и есть в русском человеке такое, как ни одень, - издали видно, что русский, по походке.
Удивило меня, что нет в городе лошадей, и все движение под землею и на автомобилях. Есть такие улицы, что перейти невозможно. Высмотрел я многие достопримечательности, был в музее, где собраны замечательные вещи со всего света, видел там письмо Петра Первого, - два слова на целой странице. А больше удивляла здешняя жизнь.
Очень здесь придерживаются старины, и в каждом доме на дверях колотушка, и нет звонка, и чтобы войти, нужно по-старинному постучаться. Показывали нам
Довелось мне видеть, как выезжает из дворца король, и было все очень просто, публика веселилась и хлопала по плечу часовых, наряженных в большие медвежьи шапки, - и вспомнил я, каково было у нас.
Большое у них наблюдение за порядком и нравственностью, и даже особая есть полиция, из женщин: тоже в касках, в черном, и ходят попарно. Следят они за поведением публики, и чтобы не было нарушений. Только в скором времени разузнали наши, где ведется "клубничка", и даже водили показывать, но было мне неприятно. Нам же, вместе с жалованьем и военным пайком, еженедельно из казны выдавали особый оловянный флакончик для предохранения от нехорошей болезни, с подробным наставлением.
А были тогда у них особые и радостные дни: вся страна праздновала победу, возвращались с фронта войска, и каждый день у вокзалов встречали солдат родные. Очень нам было тяжело видеть чужое счастье, и были мы тогда, как без родины, - голые сироты.
О Россие же, как и в плену, знали мы очень мало, - и что писали газеты, казалося нам пустяками. Мало тут представляют Россию, можно сказать, до смешного.
Жили мы в те дни в полном неведении, а скоро нам стало известно, что не даром нам выдавали пайки и выплачивали жалованье, - стали из нас формировать отряды для отправки в Россию на борьбу с незаконной властью. Было нам сказано, что в Сибири образовано правительство, и скоро будет взята Москва, и что прямым маршем попадем мы на родину.
Шел февраль месяц и стояли туманы. А туманы здесь непроглядные, всю зиму, и люди бродят по городу, как в молоке. И опять открылася у меня горлом кровь.
Довелось мне итти на комиссию. И положили меня в военную больницу, в отдельную палату для легочных. Пролежал я там всю весну.
За самое это время и произошли главные перемены.
Уж первые наши отряды ушли на пароходах в Россию, как стало известно, что плохо дело в Сибири, и пропала надежда на скорое освобождение Москвы.
А когда стало все точно известно, переменилось к нам отношение, словно отполоснули ножом. В то время я лежал в больнице, навещал меня Южаков, - он-то и принес новость, что всех офицеров лишают пайка, и живи каждый как знаешь. Рассказал он, что большое было между нашими возмущенье, ходили по многим местам, но везде ответ был один.
И раньше ходили промеж нами слухи, что не добром нам кончится здешний "рай", - оно так и вышло: выкинули нас, как худую скотинку, - со двора да на голый снег!..
Вышел я тогда из больницы, и началась для меня самая тяжелая полоса моей жизни, - по сегодняшний день.
VII
Скопил я в плену кой-какие деньжонки, зашивал в пиджак на скорое возвращение в Россию. Еще во время моей болезни стали писать газеты, что дешевеют немецкие деньги, каждый день я покупал газету, - тут газеты огромные, по двадцати и боле страниц, - и сразу глядел на известную мне страницу. Каждый день выходило, что тают мои деньжонки, как вешний на кочке снег. Продавать я не решался, была у меня надежда, что скоро подымется на ноги Германия, и все вернется. А скоро узнал, что почти ничего не осталось от моих денег.
Было у меня при выходе из больницы рублей пятьдесят на наши деньги. По здешней жизни - малые пустяки. С этими деньгами начал я новую жизнь.
Очень мне было в те дни тяжело. Первую ночь я так и пробродил по пустым улицам, и, сказать правду, так мне подошло к сердцу, такая охватила тоска, чуть я не наложил на себя руки. Полагаю, большой причиной была моя болезнь, и все то время чувствовал я себя неважно и очень тосковал по семье. Письма в Россию совсем не ходили, и были мы, как за глухой стеной.