Чочара
Шрифт:
– Все равно, давай уйдем отсюда, нам здесь плохо. И я обещала ей, что мы скоро уйдем, потому что жилось нам здесь действительно очень плохо. Так плохо, что теперь, вспоминая об этом времени, я могу смело сказать, что никогда, нигде не было нам так плохо, как у Кончетты. Она уступила нам свою спальню, в которой спала вместе с мужем с первого дня их женитьбы; я - крестьянка, так же как и Кончетта, но все же должна сказать, что никогда в жизни не видела такой грязи. В комнате стояла страшная вонь, просто нечем было дышать, хотя окна были все время открыты, мы задыхались от этого затхлого и кислого запаха старой грязи, тараканов и мочи. Я стала искать причины такой вони и обнаружила в тумбочке два ночных горшка из белого фарфора с розовыми цветами, очень высоких и узких, похожих на две вазы без ручек. Эти-то горшки, которые никогда не чистились и были внутри ужасно грязные, издавали такое зловоние.
Утром мы встали с Розеттой и принялись рассматривать себя в зеркало шифоньерки: кожа на нас была покрыта красными волдырями, укусы клопов виднелись по всему телу, мы были похожи на больных, подцепивших какую-то нехорошую накожную болезнь. Я позвала Кончетту, показала ей Розетту, которая, плача, сидела голая на кровати, и стала стыдить ее, что она уложила нас в постель с клопами, на что она, как всегда возбужденно, ответила:
– Ты права, я знаю, что в кровати водятся клопы, и это стыдно, неприлично, противно. Но ведь мы - деревенские бедняки, а ты - городская синьора: нам - клопы, а тебе - шелковые простыни.
Она признавала, что я права, но говорила это так, как будто смеялась надо мной; согласившись сначала, она сделала неожиданное заключение, что клопы тоже божьи твари, и уж если бог их сотворил, значит, они на что-нибудь годятся. Под конец она сказала, что положит нас на сеновал, где они держат сено для мула. Сено кололось, в нем тоже были, наверное, насекомые, но это были чистые насекомые, которые ползали по нашему телу, щекотали нас, но не пили нашей крови.
Я прекрасно понимала, что долго так не могло продолжаться
В этом доме все было отвратительно: и постель и еда. Кончетта была ужасная неряха, делала она все наспех, небрежно, кухня была черна от грязи, которая годами налипала на кастрюли и тарелки, воды в кухне не было, и хозяйка никогда ничего не мыла, стряпала впопыхах, как попало. Кончетта каждый день готовила одно и то же блюдо, которое в Чочарии называют «минестрина»: нарезала тонкими ломтиками домашний хлеб, клала его в глиняную миску и заливала отваром из фасоли. Это блюдо едят холодным после того, как жидкость пропитает хлеб и он превратится в тюрю. Я никогда не любила минестрину, а у Кончетты, отчасти из-за грязи - мы обязательно каждый раз находили в миске мух или тараканов,- отчасти потому, что даже этого простого блюда Кончетта не умела делать как следует, меня от него просто тошнило. Ели мы по-крестьянски все из одной миски, каждый облизывал свою ложку и опять погружал ее в тюрю. Поверите ли, когда я сделала ей замечание, что я каждый раз вытаскиваю из миски вместе с хлебом и фасолью кучу дохлых мух, эта хамка мне ответила:
– Ешь, ешь. Что за беда, если и съешь муху? Это такое же мясо, как телятина.
Наконец, видя, что Розетта совершенно не может есть эту гадость, я стала ходить с Кончеттой на проезжую дорогу, проходившую мимо их сада. Здесь теперь прямо на дороге был рынок, перебравшийся из города, жизнь в котором стала опасной из-за фашистов, которые все отбирали, и воздушных тревог. На дороге встречались крестьянки, торгующие свежими яйцами, фруктами, мясом и даже рыбой. Они запрашивали бешеные цены, а когда я пробовала торговаться, отвечали:
– Ну и ешь свои деньги, а я буду есть яйца.
Они знали, что время теперь голодное и что деньги в голодное время теряют свою стоимость, поэтому и драли втридорога. Кое-что я все-таки покупала, но была вынуждена угощать семью Кончетты, и деньги у меня текли как вода, так что я серьезно призадумалась.
Мы хотели уйти отсюда, но куда? Англичане все еще не приходили, и я сказала Кончетте,
– Конечно, так будет лучше. Только у себя дома человек может делать, что ему вздумается. Разве кто-нибудь может заменить родную мать? Ты правильно это придумала, здесь тебе все не по душе: у нас клопы, минестрина тебе не по вкусу; а в доме твоих родителей те же самые клопы и такая же минестрина покажутся тебе раем. Почему бы и нет? Завтра Розарио отвезет вас на повозке, это будет прекрасная прогулка.
Мы были очень довольны и доверчиво ждали следующего дня и Розарио, который должен был откуда-то вернуться. Розарио вернулся с целым коробом плохих новостей: немцы хватали мужчин, фашисты арестовывали всех, кто отваживался ездить по дорогам, англичане бросали бомбы, американцы спускались на парашютах, и везде царили голод, нехватки, суматоха; между англичанами и немцами скоро будет большая битва как раз в тех краях, где находится деревня моих родителей, и в немецкой комендатуре сказали, что все жители вывезены из деревни и помещены в концентрационный лагерь возле Фрозиноне. Еще Розарио сказал нам, что ездить по дорогам опасно из-за самолетов, которые спускаются очень низко и обстреливают людей из пулеметов, стараясь их убить; ходить по горным тропинкам тоже опасно, потому что в горах много дезертиров и разбойников, убивающих людей ни за что. Одним словом, нам обеим гораздо выгоднее ждать прихода англичан здесь, в Фонди, а ждать осталось совсем недолго, потому что союзная армия наступает и будет здесь не позже как через неделю. Многое из того, что он сказал, было ложью, но была в его словах и правда, которую он так искусно перемешал с ложью, что и ложь казалась правдой Бомбежки и обстрелы из пулеметов были правдой, неправдой же было то, что около деревни моих родителей должна была произойти битва и что из деревни выселили всех жителей. Мы были очень напуганы и одиноки, других сведений, кроме привезенных Розарио, у нас не было, и нам и в голову не пришло, что он нарочно сочинил эти дурные вести, чтобы задержать нас у себя в доме и продолжать наживаться на нас. Времена, действительно, были тяжелые, а у меня была дочь, и я не могла взять на себя ответственность пуститься с нею в путь, рискуя встретиться с опасностями, о которых говорил нам Розарио, даже если была только одна возможность из ста столкнуться с ними. Поэтому я решила отложить поездку в родную деревню до более спокойных времен и ожидать прихода союзников в Фонди.
Из дома Кончетты нам, во всяком случае, надо было уйти и как можно скорее, хотя бы потому, что их дом, как я об этом уже говорила, стоял в очень уединенном месте среди апельсиновых садов, и мы были здесь совершенно беззащитны; сыновья же Кончетты внушали мне все меньше и меньше доверия. Я уже сказала, что они оба были молчаливы, но когда начинали говорить, то в их словах сказывался характер, который мне совсем не нравился. Один из них рассказал нам, например, просто так, в шутку:
– В одной албанской деревне нас обстреляли, ранив двух человек. Знаешь, что мы сделали в отместку? Так как мужчины все удрали, то мы захватили женщин, самых хорошеньких, конечно, и всех их отутюжили как следует... Одни из них сами пошли на это, даже были рады, потаскушки, наставить рога своим мужьям; других мы заставили, и некоторым из них пришлось лежать со столькими мужчинами, что они потом еле стояли на ногах и были похожи на мертвецов.
Меня такие рассказы приводили в ужас, а Кончетта смеялась и приговаривала:
– Вот это парни! Дело известное, что парням нравятся девушки; у наших парней кровь горячая.
На Розетту эти рассказы производили еще большее впечатление чем на меня: она бледнела, и ее всю трясло. Однажды я сказала сыновьям Кончетты:
– Перестаньте говорить об этом в присутствии моей дочери, при девушках о таких вещах не говорят.
Я бы предпочла услышать их протесты, даже ругательства, но они ничего не сказали, только посмотрели на Розетту блестящими, как горящие угли, глазами, внушавшими мне страх, а их мать то и дело повторяла:
– Парни, конечно, с горячей кровью. Но ты, Чезира, не должна бояться за свою дочь. Мои сыновья ни за что не тронули бы твоей дочери. Вы ведь наши гости, а гость священен. Твоя дочь здесь в такой же безопасности, как в церкви.
Но молчание сыновей и восторги матери только увеличивали мой страх. Я достала у одного крестьянина складной нож и держала его на всякий случай в кармане вместе с деньгами: если они попытаются что-нибудь сделать, то должны будут сначала иметь дело со мной, а я чувствовала в себе достаточно силы, чтобы зарезать их, если нужно.