Что было, что будет
Шрифт:
— Мне понравилась Джулиет, — сказала Лиза Стелле, когда та вернулась из библиотеки и зашла на кухню, чтобы выпить чаю. — Передай ей, что она здесь желанный гость в любое время.
Стелла повесила рюкзак через больное плечо, то самое, что было сломано при рождении и теперь ныло в дождливую погоду. Как-то раз, когда Стелла была маленькой, отец рассказал ей на ночь сказку о девочке, родившейся с одним крылышком. Доктора над ней потрудились, так что после только ноющее плечо и напоминало о том, что когда-то девочка была не похожа на других. Со стороны можно было бы решить, будто в памяти у Стеллы останутся только те многочисленные случаи, когда отец разочаровывал ее, но дело обстояло по-другому.
— Отец не рассказывал вам о том убийстве, что произошло в Бостоне? Новостей никаких?
Уилл рассказал Лизе, что Генри Эллиот подал прошение о том, чтобы с его подзащитного сняли все обвинения ввиду недостатка улик. Но Уилл тревожился вовсе не из-за обвинений. Ему не давала спать по ночам пропажа маленького домика; он закрывал глаза и сразу видел перед собой белые фронтоны, напоминавшие по форме свадебный торт, атласные цветы, резную дверь. Больше всего он тревожился, как бы с дочерью чего не случилось.
— Пока никаких. Но не волнуйся, — по-матерински ласково ответила Лиза, — твой отец по сути хороший человек.
Прежде никто так не отзывался об ее отце, по крайней мере в присутствии Стеллы, и теперь, поднимаясь к себе, Стелла подумала, что, вероятно, Джулиет Эронсон права. Вероятно, Лиза влюбилась в ее отца.
Стелла сняла черные джинсы и черную футболку; они настолько промокли, что с них стекала краска; пришлось выжимать их над раковиной. Она переоделась в черный фланелевый халат и плюхнулась на кровать. Сил совершенно не было. Тем не менее она потянулась к рюкзаку; настольную лампу включать не стала, достать фонарик из ящика тумбочки тоже поленилась. За окном, где падали последние мелкие капли рыбного дождя, было еще достаточно светло, чтобы читать. Она вынула диссертацию Мэтта Эйвери, всю, кроме последней страницы, которую он допечатывал сегодня, и открыла. Сразу обратила внимание, что страницы пахнут водой и еще чем-то, напоминавшим водяные лилии.
«Невидимые чернила, описание жизни и смерти Ребекки Спарроу».
Дождь теперь капал по одной ленивой капле за другой, а Лиза, все еще хлопотавшая на кухне, слушала Сэма Кука, чей голос мог развеять любую печаль. «Дорогая, я от тебя балдею, — разносилось эхом по лестнице. — Честно».
Диссертация Мэтта начиналась с цитаты из дневника Чарлза Хатауэя.
«Я тот человек, который совершил ошибку, тот, чья вина оставалась никому не известной, до тех пор пока не были написаны эти слова. Кто же прочтет эти строки и поймет, что все сказанное здесь правда?»
В комнате у Стеллы было холодно, поэтому она набросила на плечи одеяло. Раньше у нее была дурная привычка — покусывать кончики прядей от волнения, совсем как у матери, которая в такие минуты грызла ногти. И сейчас почему-то эта привычка вернулась. Стелла больше не слышала ни дождя, ни машин на улице, ни Сэма Кука. Она быстро пролистнула введение: основание города Хатауэями, Хэпгудами и Эллиотами, стычки с аборигенами, медведь, которого убили в центре города под старым дубом, количество лошадей, коров и овец у каждого из хозяев, грузы из Англии с чаем, специями, зеркалами, чернилами и, в редких случаях, с тюками синего или алого шелка.
Стелла очень давно хотела обо всем узнать. Теперь у нее в груди как-то странно защемило. Держа в руках отпечатанную рукопись, она сделала глубокий вдох, какой делают ныряльщики, словно страницы и печать были не чем иным, как глубокая вода, такая
В 1682 году зима выдалась такой холодной, что Бостонская гавань простояла затянутая льдом вплоть до середины марта. В то утро, солнечное и пронзительно яркое, когда лед в конце концов растаял, а ветер сдул с ветвей деревьев несколько недавно свитых птичьих гнезд, из леса вышел ребенок лет семи-восьми, поднялся на холм, с которого виднелось озеро Песочные Часы, и остался стоять возле каменных глыб, прозванных поселенцами «стол и стулья». Это было то место, где, по утверждению некоторых, росли невидимые розы, тотчас исчезавшие при появлении человека. Никого поэтому и не удивило, что так же легко, как исчезали розы, мог появиться человек, говоривший на непонятном языке.
Она пришла в тот день, когда сквозь тающий лед пробились первые подснежники, словно в напоминание всем и каждому о дарах ангела печали. Кто ее увидел первым — до сих пор не ясно, но вскоре весь город узнал, что из дикого леса пришло дитя, проделавшее долгий путь с севера, где было гораздо больше льда, чем подснежников. Люди еще не видели девочку, а уже знали, что розы, увядавшие под взглядами горожан, расцветали в ее присутствии. Кажется, Чарлз Хатауэй первым сообщил, что видел, как девочка свистом подзывала к себе воробьев; птички, как клялись очевидцы, приносили ей сладкий клевер и ягоды, этим она и питалась в лесу. Говорила она на какой-то тарабарщине и даже не знала, как молятся. В ее черной гриве запутались веточки ежевики. При себе у нее было всего три вещи, принесенные из далекой холодной страны. Серебряный компас. Золотой колокольчик. Звезда на цепочке. Люди смотрели на эти вещицы и перешептывались. Они пялились на ее ноги с позеленевшими, огрубевшими ступнями и дивились, кто же это такая.
Кто из добрых соседей возьмет ее к себе, малышку не старше восьми лет? Юнити был город, построенный на глазах у Господа, но где же то милосердие, к которому так часто призывал пришлый священник, преодолевавший извилистый путь из Бостона? Никому из семейств девочка была не нужна, даже Локхартам, державшим на окраине города свиней и овец. Девочка была хорошенькая, по виду смышленая, но, когда ее привели на городской луг, где собрался народ, чтобы помолиться и возрадоваться спасению человеческой жизни, она даже не сообразила преклонить колени. Она смотрела прямо в небеса, горделивая, любознательная, и это всем внушало беспокойство.
Первым в дом ее взял Джон Эллиот, хотя не очень-то хотел. Просто его жена высказалась, что они должны проявить сострадание, но в первую же ночь семья услышала звон колокольчика. Они не сомкнули глаз до самого утра и отказались от девочки. Следующими ее взяли Хэпгуды, но малышка не захотела снять звезду, висевшую на шее; не было в девочке ни благочестия, ни послушания, поэтому Хэпгуды тоже отвели ее обратно. Тогда у Чарлза Хатауэя не осталось иного выбора, как взять ее к себе. Это был первый богач в городе, получивший земельный надел прямо от короля, и он считал своим долгом преуспеть там, где другие потерпели поражение.
У Хатауэя был родной сын, Сэмюель, почти одногодок девочки, но только не черненький, а очень светленький. Хатауэй не терпел непослушания от собственного отпрыска и поэтому взялся обучить это дитя из северных лесов манерам цивилизованных людей. Когда среди ночи зазвонил колокольчик и разбудил весь дом, Хатауэй отстегал Ребекку прутом из лещины. Когда она, вооружившись компасом, ушла бродить по городу, он вернул ее в дом и снова высек, на этот раз прутом из боярышника. Когда она наотрез отказалась снять звезду, он сорвал цепочку с ее шейки и высек девочку дубовым прутом.