Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Шрифт:
Тема эта, очевидно, очень заинтересовала Государя, он комфортабельно усадил Герарда в мягкое кресло и стал, не спеша и обстоятельно, беседовать с ним об этом. Резюмированное мнение H. H. Герарда по этому вопросу было таково: Финляндия, Польша и Кавказ явились бы наилучшим оплотом внешней и внутренней безопасности России при условии надлежащего отношения к ним со стороны высшего Правительства. Финляндия и Польша заслуживали бы полной автономии, с сохранением всевозможных их национальных, бытовых черт и традиций. Он - H. H. Герард уверен, что, именно при таких условиях, Великий Князь Финляндии и Царь Польский были
Царь очень призадумался, ничего не возражал и, наконец, сказал: "благодарю Вас за полную откровенность. Надо подумать. То, что Вы мне сказали очень серьезно". В последующие свидания Государь уже не возвращался к той же теме, но продолжал быть крайне любезным с Герардом, давая понять, что относится к нему с большим уважением и доверием. Кончилось это, однако, довольно скоро неожиданной отставкой H. H. Герарда и назначением Финляндским генерал-губернатором вполне ничтожного Зейна, поведшего прежнюю, Бобриковскую, политику обрусения.
По поводу увольнения Герарда и оставления его не у дел, даже в качестве Члена Государственного Совета, помнится, Пассовер мне сказал: "Какое безумие, лишиться такого государственного ума, как H.H. Герард. Я уже после его отставки беседовал с ним, его пророчество относительно грядущей судьбы России до жуткости ясно и безнадежно".
На ряду с этим деятельность революционных запевал в наших трех государственных думах находила себе вполне отрицательную оценку у того же Пассовера.
О Винавере он иначе не выражался как: о "хитроумном гомункулусе", считая вообще всю партию "кадетов" "головастиками", совершенно не знающими и непонимающими России и ее интересов. Накрахмаленный англоман В. Д. Набоков, с его холостым выстрелом: "власть исполнительная, да подчинится власти законодательной", снискавшая ему лавры героического либерализма, возбуждал в нем всегда ироническое замечание: "попал пальцем в небо"!
Сам "незабвенный председатель первой Думы", С. А. Муромцев с его требованием, чтобы придворная карета в Царском Селе подавалась ему первому "как представителю народа", в нашей беседе с Александром Яковлевичем не вызывал восторга.
Я заметил Пассоверу, (был отличный ходок): "Вы, Александр Яковлевич, наверно, пошли бы во дворец пешком", на что он ответил: "А Вы думаете, что это не было бы куда эффектнее, нежели настойчиво и дерзостно выпрашивать милостыню".
Вообще вся деятельность первой Думы, с ее естественным разгоном, и с ее противоестественным выборгским воззванием, доказала полное отсутствие наличности у ее членов малейшего политического такта и смысла.
Разве так овладевают властью и делаются органически необходимыми для страны и народа? Истинно талантливый артист и на шатких подмостках сумеет захватить толпу, только тогда он вправе оттолкнуть жалкие подмостки и требовать себе более подходящей арены. Но бесцельно кривляться, когда гонят с подмосток, бестактно и глупо. Таково было "выборгское воззвание".
Когда я уже после спросил Винавера, как он, "умный Винавер", затеял это воззвание, он ответил: "часовой обязан сделать и последний выстрел, раз он на посту"! "Как -
При налаженном уже конституционном режиме декоративный С. А. Муромцев выглядел бы отличным председателем-законником, но тут он был лишь жалким статистом, захваченным странствующей труппой, желавшей революционировать страну, исключительно ради его почтенной осанки, внушительного вида и голоса, и писал, и говорил все, что ему суфлировали.
Так "подписал" он и выборгское воззвание.
До чего натиск печатный и словесный сбивал в то время с толку людей, по-видимому, даже установившихся в своих политических (если только таковые у них были) взглядах, можно отчасти судить по следующему примеру.
Ф. H. Плевако, прославленный московский оратор, попал во вторую Думу. Любитель русской (даже славянской) старины и церковности, казалось бы, имел же свои, хотя бы бытовые, если не устои, то вкусы.
Во время думской сессии он жил в Петербурге и бывал у меня. Однажды с очень озабоченным видом он ходил у меня по кабинету и о чем то раздумывал. Я его спросил, что его так заботит. Он признался, что обдумывает форму ограничения царского титула. Известная думская партия желает внести предложение о видоизменении царского титула, чтобы подчеркнуть, что он уже не абсолютный русский царь Божей Милостью, а ограниченный монарх.
Я широко, вопросительно открыл на него глаза. Он показался мне и очень постаревшим и как бы уже утратившим всю свежесть своего, если не ума, то талантливости и чутья.
"Что Вы на меня так смотрите. Вот придумайте, как это надо урезать..."
"Я бы, наоборот, прибавил бы что-нибудь к прежнему титулу в ознаменование дарованной конституции - ответил я. И царю было бы лестно и цель была бы достигнута".
Но Ф. H., уже достаточно навинченный, не хотел понять: "Тогда уцелеет самодержец".
"И чудесно, на бумаге пусть себе уцелевает, архивная справка ничему мешать не должна, важно фактическое содержание в объеме власти. Чем меньше даете власти, тем пышнее, усерднее, возвеличивайте титул Монарха, а не поступайте наоборот. Титул Монарха любой страны должен быть квинтэссенцией его послужного списка, не только в настоящем, но и в прошлом... И отставного генерала Вы называете превосходительством, а ведь все его генеральство только в том, что он в казначейство за пенсией для моциона пешком ходит".
Ф. Н. задумался, но вскоре оживился: "пожалуй Вы правы.. . Дело не в титуле!"
Как вырешился вопрос об ограничении царского титула в думской партии не знаю, вернее, не помню, но недоставало бы только чтобы из-за этого была разогнана вторая Дума. Если так, туда ей и дорога.
Впрочем, когда я пишу эти строки, Poccия изнывает от таких кровавых ужасов, что туда и дорога всему, вообще, что довело ее до этих тяжких дней.
Рано или поздно покаянным стоном разразится она и сгинет тогда все случайным вихрем нанесенное на нее извне. Кровавый революционный пир, заданный ей, в годину тяжкой войны, на деньги мутного источника, не скоро ею будет забыт.