Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Шрифт:
Пришлось пройти три комнаты. В первой, проходной никого не было. Во второй, малой гостинной, на низком диванчику, у стены, полулежали две женские фигуры, откинувшись в разные стороны, по виду курсистки, не гладко причесанные.
Я поклонился на ходу, но, кажется, они мне не ответили.
В следующей, обширной угловой гостинной, за большим круглым столом, стоявшим на самой середине комнаты, сидели прямо друг против друга, двое: молодой человек, которого я увидел первым, и потом уже разглядел, по другую сторону стола, совершенно седую, но с черными живыми глазами, упитанную старуху, в которой не
Воистину, - бабушка!
"Бабушка" радушно поздоровалась со мною, потрясла крепко мою руку и сказала:
– Hу присядьте же, вот где свиделись... Вас я бы, сразу узнала, правда, я ваш портрет в последнем издании ваших речей видела...
Указывая мне на молодого человека, подле которого на столе были исписанные листы и письменные принадлежности, она мне отрекомендовала его:
– Мой секретарь, записки свои диктую, ведь, многое перевидала. ...
Под низким абажуром мягкой электрической дампы, освещающей только большой круглый стол, в то время, как все углы большой комнаты оставались в полутьме, было уютно, и воспоминания о прошлом бесхитростно, нескладно, поплелись вперемежку.
Молодой секретарь внимал им с благоговением. Нас прервал только довольно шумный приход, с той же стороны, откуда пришел и я, молодого человека, лет тридцати, в военно-походной форме, жизнерадостного вида.
– Вы не знакомы?
– спросила "бабушка".
– Мой сын, писатель, Брешко-Брешковский!..
Литературная физиономия писателя Брешко-Брешковского, мне была только отчасти известна, и как-то не вязалась в моей голове с революционной карьерой "бабушки". Тем более трогательным показалось мне их дружеское, по-видимому, уже не первое, свидание.
Материнская ласковость с одной стороны, и почтительный сыновний тон с другой.
Из несложной их при этом беседы помню только, что он сообщил ей об изготовленной им пьесе для синематографа, которая будет иметь (или уже имела) большой успех, на что она заметила: "что ж, это очень хорошо!"
Он куда-то спешил и поцеловал ей руку, а она поцеловала его, при этом, в лоб.
Его приход вспугнул наши воспоминания, и я готовился уже встать и откланяться.
В эту минуту в боковых, затемненных дверях, ведущих из внутренних комнат, я заметил фигуру Керенского.
– Я не помешаю?
– послышался его голос оттуда. Я пошел ему навстречу, и поздоровался, радуясь, что могу теперь же условиться с ним относительно делового свидания.
– Александр Федорович, мне настоятельно необходимо видаться и поговорить с вами о кронштадтцах... Когда я мог бы?..
– Да, это вопрос настоятельный ... Хотите завтра? Может быть вы позавтракаете с нами?..
– как-то нерешительно пригласил он, и тут же прибавил: - потом и поговорим!
– Охотно, в котором часу?
– Так, в час...
Обратившись к "бабушке", он сказал:
– Записки подвигаются? Хорошо вспоминается молодость...
Тут он и простился с нами, сказав, что едет на "малое совещание" Временного Правительства.
Посидев еще несколько минут с "бабушкой" я приготовился ретироваться. Когда я уже встал и простился с "бабушкой", из той же внутренней двери,
Я познакомился с нею в одном из послереволюционных общих собраний присяжных поверенных, в котором она, с моего разрешения, делала сбор в пользу освобожденных "политических", вернувшихся из ссылки. Сбор этот имел успех, и сама она удостоилась шумных оваций.
Очень моложавая на вид, энергичная и подвижная, она производила впечатление плохо упитанной курсистки, нервно и повышенно воспринимающей жизненные тяготы. Бледное лицо ее обрамленное светло-русыми, зачесанными к низу волосами, было скорее приятно.
– Александр Федорович, - сказал я ей на прощанье, - позвал меня завтра к вам завтракать ... Вы разрешаете?..
Она посмотрела на меня большими глазами, но тут же как бы сообразив, что это с моей стороны только "светский прием", довольно тонно, протягивая мне руку, сказала:
– Пожалуйста!..
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ.
Ровно в час, на другой день, я входил в столовую министерской квартиры, где шел шумный говор и где все уже сидели за длинным обеденным столом.
Место подле хозяйки, сидевшей на ближайшем от двери крае стола, прямо против мужа, было оставлено для меня.
– Я опоздал?..
– Нет, нет!
– воскликнул Керенский.
– Мы, по-походному, собрались и сели, так удобнее говорить... Теперь все на лицо, можно подавать...
Я поздоровался только с хозяйкой, с "бабушкой", сидевшей справа от нее, и с Керенским, и сделал затем общий поклон.
Человек двадцать, а то и более, сидело за столом, не считая еще двух сыновей Керенского, которые накануне катали шары в бильярдной и указали мне, где я найду "бабушку". Я перекинулся с ними приветствием.
Ориентироваться в том, в какой я очутился компании и кто именно все эти, мною дотоле, не виденные лица, было не легко. Все говорили разом и расслышать, что говорил каждый из них не представлялось возможности. По их внешнему виду также мудрено было ориентироваться: очень разношерстными они мне показались, хотя общая печать возбуждения и нервности была присуща им всем. Костюмы также не говорили ничего определенного, так они были разнообразны и случайны. Двое-трое были в военно-походной форме, некоторые в рабочих тужурках, на подобие той, в которой теперь всюду появлялся Керенский, но были и обыкновенные пиджаки и даже один черный сюртук, при белом галстуке, сидевший очень мешковато на пожилом, сухощавом, в очках, господине.
Не вступая в общий разговор, или скорее в перекрикивания присутствующих отдельными, друг к другу, обращениями и вопросами, так как это было бы совершенно невозможно, и ограничился беседой с хозяйкой и "бабушкой", подле которых чувствовал себя более уютно.
Только с их слов я понял, что большинство присутствующих "политические", частью только что возвращенные из ссылки, частью вернувшиеся из-за границы, откуда въезд в Россию был для них раньше не безопасен.
Блюда вполне скромного завтрака подавались, довольно нескладно, двумя министерскими курьерами (теперь "товарищами"), одетыми в летние коломянковые тужурки. Вина на столе не было, но был квас и вода.