Что надеть для обольщения

Робинс Сари

Разумеется, она и до него знала мужские ласки, ее отклик не был похож на реакцию невинной девушки.

Однако…

Однако она отозвалась на его поцелуй так пылко, так бесхитростно и страстно, что при одном воспоминании об их поцелуе Прескотта бросило в жар. Он всегда безошибочно чувствовал, когда женщина держала себя под контролем, когда все было рассчитано до мелочей и делалось в нужный момент. В Эдвине же не было ни капли притворства и фальши. Все происходило так естественно.

Прескотт понимал, что Эдвина была охвачена порывом… Что на одно короткое мгновение она потеряла голову от его поцелуя. Он, всеми

признанный, пресыщенный женской лаской сопровождающий замужних дам, был совершенно сбит с толку этим поцелуем. Вначале ему показалось, что все вокруг исчезло – остались только он и прелестная женщина в его объятиях. Затем поцелуй преобразился во что-то значительно большее, чем это. Прескотт почувствовал себя так, словно он шел через раскаленную от зноя пустыню и не представлял, насколько сильна его жажда. Пока не сделал один глоток из чистого прохладного источника.

Раскаты грома, от которых, казалось, сотрясалась земля, внезапно начавшийся проливной дождь, пышная зелень леса, взволнованный рассказ Эдвины об угрожающей ей опасности и тот факт, что он так долго был лишен женского общества, – все это, вместе взятое, вызвало неожиданный эффект, заставило его увидеть в Эдвине что-то особенное.

Прескотт это прекрасно понимал, однако все равно был заинтригован.

– Ах, Прескотт… – Доктор Уиннер озадаченно почесал затылок, очевидно, желая начать разговор на тему, которая его очень беспокоила.

Прескотт затаил улыбку в уголках губ: он ждал, что добродушный доктор рано или поздно начнет расспрашивать его, что именно вчера произошло с Эдвиной, и непременно поинтересуется, собирается ли Прескотт ей помогать. Директор Данн всегда говорил, что доктор Уиннер любопытен, как ребенок.

– Мне до сих пор не верится, что наша милая Кэтрин – дочь дворянина, – начал доктор Уиннер. – А Джаред… ну и ну – наш Джаред оказался бароном. Вот это да!

Лучше бы вместо этого доктор Уиннер спросил его об Эдвине! Прескотт упал духом. Чтобы доктор ничего не заметил, он отвернулся и стал смотреть в окно, но ничего не видел перед собой. Его душевные раны до сих пор не зажили. Любое упоминание о Кэт он воспринимал очень остро и болезненно. Прескотт не мог говорить о ней даже с доктором Уиннером.

Однако, не замечая состояния Прескотта, доктор Уиннер продолжал:

– Я всегда понимал, что в нашей Кэтрин есть что-то особенное, то, что нельзя увидеть глазами.

Многие работники Андерсен-Холла в последнее время твердили тоже самое. Говорили, что они предполагали нечто подобное. Однако единственным человеком, который обо всем знал, был директор Данн. Но он никому не доверил эту тайну. Так же как и Кэтрин.

В Прескотте все кипело от возмущения. Он внимательно смотрел на дрожащие на ветру листья деревьев, стараясь взять себя в руки. В последнее время ему очень трудно было справляться с раздражением и гневом, которые выплескивались наружу, неподвластные его воле. С юного возраста он сознавал, что чересчур вспыльчив, и постоянно боролся со своим недостатком. Даже подумал было, что одержал над ним окончательную победу. Но теперь вдруг обнаружилось, что противник и не собирался сдаваться, а, наоборот, стал еще сильнее.

С улицы доносились смех и радостные крики. Это были волшебные звуки безмятежного детства, в котором всегда царят радость и веселье. Прескотт подошел к окну и посмотрел в сторону сада.

Дети играли в войну, прячась в густой траве. Когда-то давным-давно, когда он впервые попал в Андерсен-Холл, эта игра была его любимым времяпрепровождением. Она давала хорошую возможность проявить себя маленькому сердитому чудовищу, каким он тогда был. Здесь можно было вволю покричать, побегать и поучаствовать в драке. В этих играх он очень часто одерживал верх, и победы воодушевляли его на новые подвиги.

Он вспоминал, что Кэт не очень много играла. Она была слишком робкой и застенчивой и боялась подвести своих боевых товарищей. Кэт с детства считала, что отвечает за всех и вся. Ее чувство ответственности всегда восхищало Прескотта.

Но Кэт нравилась ему не только из-за этого. Когда им было почти четырнадцать, он начал замечать, что, если он опаздывает в столовую, она стережет для него за столом местечко рядом с собой. Она обычно не говорила ему ни слова, однако место рядом с ней всегда пустовало. А кроме него, никто больше не опаздывал. Прескотта очень часто наказывали. Господи, да что там говорить: он рос настоящим озорником!

Когда Прескотт задумывал очередную шалость, именно Кэт удерживала его от опрометчивых поступков. А он очень часто испытывал ее терпение. Она снова и снова становилась мишенью для его самых дерзких выходок. Даже когда ей по логике следовало бы рассердиться на него, выражение ее лица было кротким и ангельским. Как будто она заранее прощала Прескотту все его многочисленные проделки. Бывало, она только грустно вздохнет и промолчит. Словно понимает, что его проказы – проявление натуры и Прескотт ничего не может с собой поделать.

Директор Данн, от внимания которого не могло укрыться происходящее, в конце концов однажды отозвал Прескотта в сторонку и, глядя серьезно ему прямо в глаза, спросил:

– Ты хочешь, чтобы Кэтрин тебя возненавидела?

– Н-нет, – удивился мальчик. – С чего вы взяли?

– Значит, ты хочешь, чтобы она была твоим другом?

– Ага…

– Надо говорить «да», а не «ага», – спокойно напомнил директор Данн. – Скажи, что тебе нравится в Кэтрин?

Застигнутый врасплох, Прескотт ляпнул первое, что пришло ему в голову:

– Она красиво говорит.

После этого случая директор Данн попросил Кэтрин давать Прескотту уроки грамотной речи. Вскоре Прескотт оценил все преимущества этих занятий: какой бы дорогой костюм ни был надет на человеке, стоит ему открыть рот, и все поймут, откуда он родом и из какой он семьи. И Прескотт чувствовал, что помощь Кэт в филигранной отделке его речи давала ему счастливый шанс на дальнейший успех и процветание.

Сначала Кэт отнеслась к их занятиям с изрядным скепсисом. Но когда увидела, с каким рвением Прескотт взялся за улучшение своей речи, она поверила в ученика.

В то время как Прескотт был готов прошибить лбом стену, лишь бы в дальнейшем попасть в высшее общество, его драгоценная подруга к этому высшему свету принадлежала по рождению. Она по-настоящему была там своей, а Прескотт – чужаком. Искусным притворщиком, вторгнувшимся в чужие владения дикарем и разбойником.

– Мне следовало бы давно догадаться, что она что-то скрывает, – задумчиво пробормотал Прескотт. Она всегда избегала обсуждать с ним серьезные вещи, как он ни старался завести с ней разговор начистоту. Недосказанность тяготила его.