Что побудило к убийству? (Рассказы следователя)
Шрифт:
— Я не понимаю вас. Я скрою все. Тут ее совсем не будет. Она явится только как нежная любящая мать и как невинная страдалица.
— А вы явитесь героем. В глазах некоторых, по крайней мере? — невольно вырвалось у меня.
— А я... — Он вдруг побледнел и замолчал. Мне стало жаль его.
— Размыслите хорошенько. Что вы станете отвечать на вопрос, как вы попали в дом, если вы решились скрыть то обстоятельство, что она застала вас на месте преступления и помогла убраться подобру-поздорову?
— Что? — Он потер себе лоб.
— Вы об этом думали?
— Не знаю... кажется, думал...
— Думали?!
Он задумчиво стал ходить по комнате, потом сел и стал быстро писать, словно кто подгонял его. «Кто его знает, — подумал я, — что это за субъект? Совершил преступление, не подумав, признался — опять не подумав. Конечно, правосудие выиграло, но эта несчастная? Из-за чего она страдать тут будет? И как подействует на нее это признание? Не будет ли это для нее новым ударом? А там... судебная процедура — передопросы... сценическая выставка...»
— Ради Бога, помогите мне, — раздался надо мною голос Ховского. — Я не знаю, что делать? Как я попал в дом? Выдумать интригу с Люсеваль? Но я в Петербурге не жил, я был прописан пятнадцатого сентября, а шестнадцатого выехал...
Я пожал плечами:
— Вы хотите, чтоб следователь учил вас давать показания?
...............................................................
Рукопись судебного следователя кончается на этом вопросе; дальнейшего хода дела мы не знаем. Но в конце рукописи приписано другою рукою следующее:
«Безбожное дело это ничем не кончилось, потому что преступник очень ловко улизнул неизвестно куда, должно быть в Америку, где его искать никто не будет. Как мне доподлинно известно, Ховский убежал с деньгами, которые ему доставила мачеха его, ныне инокиня Агапия. Что касается судебного следователя, то он умер в холеру 1866 г. и погребен на Волковом кладбище. Человек он был хороший, бескорыстный, но слабый. Было у него слишком много того, что называется «чувством», а судебному следователю этого не полагается».
РАССКАЗ СУДЕБНОГО СЛЕДОВАТЕЛЯ
I
Кажется, никакое общественное происшествие не могло наделать такого говора и шума в нашем губернском городе, как частная размолвка местного богача, полуаристократа, отставного гусарского штаб-ротмистра Пыльнева с женою... Об этом происшествии толковали все от старого до малого, в гостиной губернатора и в грязной харчевне; им интересовались все кружки и слои общества, так что нельзя было показать носа на улицу без того, чтоб не услышать о нем разговора.
— Изволите-с знать, — спросил нас в лавочке приказчик, заворачивая покупку, — Аркадий Иваныч Пыльнев с своею супругою разошлись? Укатила в столицу-с, подхватив с собою-с молодчика... Хе-хе-хе...
— А что, не говорил я вам? — кричал на главной улице начальник местной внутренней стражи, подполковник Солонинин, непомерный толстяк, с глазами, готовыми тотчас выскочить из орбит, останавливая скромную и робкую фигуру молодого врача, недавно прибывшего из университетского города на практику. — Не говорил ли я вам, что рано или поздно, а
— Что же такое? — вопросил, недоумевая, врач.
— Как что такое? Да разве вы не знаете: ведь Настасья-то Павловна, жена Пыльнева, от мужа-то убежала! Ха-ха-ха! Да еще и не одна, а со студентом... Ну-с, — продолжал подполковник, самодовольно покачиваясь, — будете ли вы еще спорить со мною? Что же вы теперь не проповедуете про эмансипацию женщин? Сделайте милость, послушаем...
Подобные разговоры шли по всему городу. Но всего было страннее то, что все говорили с каким-то явным удовольствием и видимым злорадством, как будто Настасья Павловна всем и каждому крайне насолила. А между тем она почти не была ни с кем знакома. Семейная драма Пыльневых не возбудила ни в ком ни сердечного участия, ни сочувствия. Большинство их знакомых восклицало с энергическими жестами: «Э! Ну, что там... Помилуйте... Справедливо говорится: «Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит», «Повадился кувшин по воду ходить, придется ему там и голову сложить» и т. п. Даже юные губернские либералы и прогрессисты, всегда вступающиеся за женщин, чтоб блеснуть современным взглядом и высказать две-три новых идейки, почерпнутые из толстого столичного журнала, были как бы против Пыльневой. «Много значит, — замечали они, — среда, в которой жила прежде Пыльнева, воспитание, которое она получила, привычки, которые пустили глубокие корни: вырвать их не в состоянии никакие человеческие усилия...»
За Настасью Павловну вступился было только один человек, тот самый врач, которого на улице остановил подполковник Солонинин.
— Господа, — сказал он, услышав, что, после разлуки с мужем, за Пыльневой приобрели право гражданства эпитеты «развратная» и «погибшая», — кто же дал вам право обижать несчастную женщину? Что за дар у вас предвидения? Почем вы знаете, что она станет такою? Может быть, разошедшись с Пыльневым, она будет другому прекрасной женой, вполне преданной и честной. Неужели вы думаете, что в столице она не может найти себе какого-нибудь труда?
— На какой же такой она способна? — противоречил кто-то. — Кроме шитья, она ничего не умеет.
— А это разве не труд? А выучиться чему другому она не может? Вы в этом уверены? Позвольте данные?
При таких возражениях многие либералы и прогрессисты становились в тупик. Но торжество юного врача было недолго: ездившие по своим надобностям в Петербург чиновник особых поручений у губернатора, сын городского головы и содержатель лучшего в городе кафе-ресторана, возвратившись, привезли известие о Пыльневой, что видели ее несколько раз, в сопровождении многих молодых людей и пьющей пиво, на танцевальных вечерах у Марцинкевича и в «Эльдорадо»...
Что касается до самого Аркадия Ивановича Пыльнева, то, расставшись с своею женою, он свел близкое знакомство с театральной примадонной, поселившейся у него в доме и принявшей титул его гражданской жены, завел новых кровных рысаков и вообще предался разного рода кутежам и развлечениям. Однако близко его знающие и домашняя прислуга замечали, что Пыльнев стал ненатурален и странен, что веселость его и разгул какие-то напускные...
II