Что посеешь
Шрифт:
— Я обращу! — твердо заявил Батурин-старший. — Я так обращу, что он у меня…
— Вот это не надо, Степа, — рассудительно сказала Мария Ивановна, — он ведь все-таки человек.
Я так подробно передаю этот разговор, потому что мужественный Петр Батурин его слышал. Нет, он не подслушивал специально, а просто так получилось — он в это время стоял за дверью и переживал, ну, и услышал, что о нем говорят.
Глава II
Судьба Виктора Пискарева была определена на много лет вперед. Все было расписано, как по нотам, или, как говорят сейчас,
— Он будет работником умственного труда, решительно заявила мама уже через несколько дней после появления Витеньки на белый свет. — Посмотрите на его лоб, — говорила она всем, кто склонялся над его колыбелью. Такие лбы бывают только у ученых!
— По-моему, лоб как лоб… так себе, — возражал Пискарев-папа, правда, не очень уверенно. И, заметив негодующий мамин взгляд, добавлял примирительно: — А впрочем, чем черт не шутит вот лысина у него действительно, как у ученого, профессорская лысина.
Словом, с самого рождения и по нынешний день вся жизнь Виктора Пискарева втискивалась в железные рамки маминой программы. Ученый и никаких гвоздей! Хоть ты лопни! Никаких сомнений на этот счет у Витиной мамы не возникало. Если, например, в первом классе Витя вдруг получал двойку по такому важному предмету, как начертание палочек и крючочков, мама говорила, что у всех ученых всегда был, есть и будет плохой почерк — им не до почерка, им надо делать великие открытия, а палочки и крючочки пусть красиво пишут девчонки или художники. А когда Витенька уже в шестом классе вдруг получал двойку по географии или, скажем, по математике, мама говорила, что в истории отечественной и иностранной науки были, были, были такие случаи, когда некоторых даже исключали из школы или из института за неуспеваемость, но они все же становились потом очень, очень, очень известными учеными. Просто отдельные преподаватели ЗАВИДОВАЛИ гениальности отдельных своих учеников, а потому и придирались к ним всячески.
В общем, для Серафимы Аристарховны — Витиной мамы все было ясно. Не ясно было только одно: в какой именно науке проявит Витенька свою гениальность. Ну, да это не так уж важно — лишь бы проявил. И Пискарева-мама старалась вовсю. Она без конца советовалась со всякими знаменитыми докторами. Поэтому у Витеньки была не просто еда, а «рацион питания». И кормили его не пирогами и пышками, а жирами, белками, углеводами, витаминами и калориями, причем в строгих пропорциях. А вместо обыкновенного распорядка дня у Вити был строго научный режим, да такой железный, что даже терпеливый и послушный Витенька иногда волком выл в свою подушку.
Насчет занятий я уж и не говорю. Сами понимаете, что заниматься Витеньке приходилось как зверю, и ни на какие другие дела у него времени совсем не оставалось. Какой там хоккей или поход! Какие там рыбалки! Единственно, что разрешила ему Серафима Аристарховна — это заниматься в музыкальной школе по классу фортепьяно. И то только потому, что она слышала, что многие ученые играли на рояле или на скрипке — для отдыха после научных трудов.
Ну, ладно, если бы Серафима Аристарховна воспитывала таким манером только своего ненаглядного Витюню. Хуже другое — она считала своим долгом агитировать всех соседок, у которых имелись свои Вани, Пети и Васи.
Соседки слушали
А Серафима Аристарховна говорила озадаченным соседкам:
— Это точно, что в нашей стране все профессии нужны и почетны. И я готова пожать руку, скажем, любому грузчику, я уж не говорю о таком замечательном токаре-новаторе как уважаемый Степан Александрович, — и она кланялась слегка в сторону Марии Ивановны, которая, увы, тоже слушала ее. — Или, например, работнику сферы обслуживания (легкий поклон в сторону бабки Авдотьи, у которой внучка торговала пивом). Все это совершенно справедливо, — продолжала С. А. Пискарева. — Но! В наш век технической р-р-революции и научного пр-р-рогр-р-ресса! Кто? Является? Самым? Главным? В нашем? Обществе? Кто? Я вас спрашиваю!
Соседки виновато опускали головы: они, честное слово, не знали, КТО? ЯВЛЯЕТСЯ? САМЫМ? ГЛАВНЫМ???
— Без ученых, — торжественно возглашала Серафима Аристарховна, — в наш в-э-эк ни хлеба не испечь, ни в небо не взлететь. Вот так-то! И потом, — тут она несколько понижала голос, — сейчас в газетах пишут, что в хорошей жизни большую роль играет и материальный фактор, то есть, попросту говоря, денежки. А уж ученый!.. — и она разводила руками, дескать, чего уж тут говорить, сами понимаете.
Соседки кивали и смотрели на один из балконов третьего этажа, где проживал профессор Орликов со своими многочисленными домочадцами.
— Ага! Мог бы он такую ораву кормить, если бы не…? — свистящим шепотом говорила С. А. Пискарева. — То-то! И, наконец, что еще очень важно. Мы трудились всю нашу жизнь, не разгибая спины и не покладая рук. Так что ж, когда теперь наши дети имеют все возможности, чтобы учиться, они должны вкалывать, как мы, ишачить, как мы?! Нет уж!
Автора могут спросить: чего он так распространяется про эту самую Серафиму Аристарховну? Беда в том, что речи С. А. Пискаревой на некоторых мамаш очень даже действовали. Не на всех, конечно, но, например, на добрую Петькину маму — Марию Ивановну Батурину — эти грозные и сладкие речи, к сожалению, подействовали.
И вот однажды после очередной беседы с С. А. Пискаревой Мария Ивановна пришла домой и сказала сыну своему Петру:
— Ты лоботряс! Чем ты целый день занимаешься? В школе — одни троечки. Дома — всю квартиру каким-то металлом загваздал. Сам — посмотри на кого похож, — руки не отмыть, нос в саже. Все дети как дети, кто на пианино играет, кто задачки решает, а он нос в сажу сует. Другие дети знаменитыми учеными будут, а он хочет… как отец всю жизнь… вкалывать и… ишачить!
Петр Батурин поперхнулся куском пирога и, вытаращив глаза, посмотрел на свою маму. Такие странные слова он слышал впервые…