Что пропало

О'Флинн Кэтрин

Потом она наклонилась и сказала:

— Здравствуй, Лиза. Мама говорит, что ты, может быть, любезно согласишься ответить на несколько наших вопросов. В них ничего страшного нет. Это не тест. Мы просто хотим, чтобы ты попробовала новый десерт и сказала, вкусный он или нет.

Мама повернулась к ней и объяснила:

— Это исследование рынка.

Лиза понятия не имела, что это значит. Она представляла себе, как кто-то что-то ищет среди ларьков с фруктами и овощами, а кругом кричат мужчины в полиэстровых куртках.

Женщина привела их в большой зал в Доме друзей. Там было накрыто много длинных столов, за столами там и сям сидели дети и ложками ели какой-то цветной десерт. Он был похож на бланманже.

Бланманже давали в школе, и Лиза его ненавидела. Она сообразила, что мама этого не знает, потому что дома его никогда не ели.

Мама почувствовала, что Лиза сжала ей руку, и сказала:

— Ты не рада? Не рада попробовать такие красивые десерты?

Женщина вернулась к ним с чем-то розовым в пластмассовой вазочке. У Лизы вспотел лоб. Она старалась сохранять спокойствие. Ей и раньше приходилось есть невкусное. Один раз у бабушки она взяла печенье с апельсиновой начинкой, приняв его за простое шоколадное. Пришлось притворяться, что в сочетании черствого бисквита, апельсинового джема и горького шоколада нет ничего противного, покуда бабушка не отвернулась и не появилась возможность засунуть гадость в карман. Сейчас приходилось быть мужественной, приходилось быть вежливой.

— Ну, попробуй, Лиза, и скажи нам, понравилось тебе или нет.

Она зачерпнула кончиком ложки и поднесла ко рту. Это было отвратительно, в точности то же, что в школе, только еще с каким-то странным рыхлым комком. Лиза набила полный рот, проглотила, съела еще ложку, чтобы поскорее покончить с этим, и отодвинула вазочку.

— Приятное, — сказала она, сморщившись. Она взяла стакан с водой и залпом выпила половину.

— И это все? — спросила мать. — Приятное, и только?

— Приятное, спасибо, — сказала Лиза.

— Тебе понравилось, да? — спросила исследовательница рынка.

Лиза замялась: сказать «да» — дадут еще, но она видела, что женщина намерена нести вазочку.

— Приятное.

— Какую отметку поставишь ему из десяти?

Лиза подумала, что надо поставить хорошую.

— Восемь.

— Восемь? Это хорошая, да?

— Да. Спасибо, — повторила Лиза.

Женщина улыбнулась и убрала вазочку. Лиза поднялась, чтобы уйти.

— Что ж, посмотрим тогда, лучший ли это из пяти ароматов. Хорошо?

Это был ужасный, бесконечный день. С подачей каждого нового и почему-то еще более противного десерта Лиза хваталась за ребро стола. Не отклоняясь от «приятного» и «восьми», несмотря на разочарование рыночной исследовательницы. С каждым разом ела все медленнее, несмотря на нетерпение матери, стремившейся домой. Она была вежлива, делала то, что, казалось ей, от нее ожидают, и все оказалось неправильно.

До нее дошло, что Эд говорит о спортивном зале в подвале. Она посмотрела ему в глаза.

— Мне не нравится.

— Что, спортзал?

— Квартира… она мне не нравится.

— Слушай, Лиза, уже поздно…

— Подожди… это не все. Я не люблю тебя, Эд, никогда не любила. — Выговорить оказалось легче, чем она думала. — И ты меня не любишь. Не уверена, что даже нравлюсь тебе. Что мы делаем? Перед кем притворяемся?

— Как ты можешь так говорить?

— Потому что это правда, и если мы не скажем сейчас, будет еще хуже. Сказать надо с самого начала, иначе будут подносить и подносить вазочки.

*

Курт смотрел, как Гэвин наливает «7-Up» в фаянсовую кружку и ставит в микроволновку. Гэвин напевал себе под нос. Курт пытался читать газету. Только что он выслушал 35-минутную лекцию о немецком замке Вестербург. У Гэвина было много фотографий серых каменных коридоров, таких же, как те, которые ежедневно обходил Курт, только более древних и истертых подошвами. Гэвин сказал, что в замке есть секреты, как в «Зеленых дубах». В какой-то момент Курту пришлось вынуть из кармана бумажную

салфетку: он соскучился буквально до слез, чего никак от себя не ожидал. Микроволновка пикнула, и он увидел, как Гэвин опускает в кипящий лимонад чайный пакетик, а потом, по-прежнему напевая что-то безмотивное, достает из своего шкафчика замутившуюся бутылку стерилизованного молока и вливает солидную порцию в кружку. Курт быстро отвел взгляд, а Гэвин подошел к своему любимому вращающемуся креслу, принялся за чай, не вынув пакетика, неподвижным взглядом уставившись на Курта. Это была его особенность. Курт обнаружил, что Гэвин не может произносить монологи, если не видит глаз слушателя, и поэтому утыкался в газету, или в свою записную книжку, или в оборотную сторону пачки с сухим завтраком. Но Гэвин, гроссмейстер вытягивания жил, прибегал к контрприему: он сверлил взглядом макушку Курта и всякий раз ставил ему мат. Курту еще только предстояло выработать защиту. Взгляд Гэвина он мог вытерпеть от силы две-три минуты, после чего начинал ощущать его давление на свой череп. Печатные слова расползались, он поднимал голову, признав поражение, смотрел в глаза Гэвину, и Гэвин начинал сызнова.

— Ты часто задумывался о будущем «Зеленых дубов»?

— Никогда, — без колебаний ответил Курт.

Гэвин его не слушал.

— Сегодня у нас пятая фаза «Зеленых дубов», и думаю, нам всем хочется знать, куда мы двинемся дальше. Я хочу сказать — что у нас впереди? Первой фазой был, конечно, торговый центр, открытый в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году. Занимавший смехотворные теперь девятнадцать тысяч квадратных метров — это фактически наш северный атриум. Внизу — рынок, над ним — несколько сетевых магазинов. Дымчатое стекло и коричневый мрамор. В охране всего шестеро — работа в те дни была нетрудная. Ребята боялись у нас воровать. Привыкли орудовать в магазинах на Хай-стрит — хапнул с полки и за дверь, а там ищи-свищи. А здесь выскочил за дверь — и все равно ты внутри. Люди думали, что по сигналу тревоги опустятся электрические ставни. Думали, наверное, что мы вооружены — ведь всюду камеры, — поэтому боялись. Первые шесть месяцев работа у нас была легкая. Ни шаек, ни ножей, ни буйных психов. Никому не мерещились девочки в камуфляже. Это была моя первая работа. Я гордился своей формой.

При этих словах Курт невольно крякнул.

— Учти, «Зеленые дубы» нас приняли, когда все остальные отказывали. У меня в школе были неприятности, и я за них много раз заплатил и работнику из опеки, и приходящему психиатру.

Курт поморщился. Прозвучало это как «психиатору». Одна из черточек Гэвина, от которых мороз продирал по коже. Курт терпеть не мог его намеков на какое-то особенное прошлое. Он знал, что от него ждут вопроса об этом прошлом, и знал, что если спросит, к губам будет приложен палец: фальшивое «об этом ни гугу». В этом Гэвин был похож на остальных врунов-охранников, хваставших какими-то темными делами в прошлом.

— Двенадцатое марта одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года: заря новой эры. Рождение второй фазы «Зеленых дубов», пожалуй, самой масштабной фазы. Положен первый кирпич трех строящихся пассажей. Совершенно другая архитектура — и подрядчик на этот раз, конечно, С. Э. Глейстоу, а не Макмиллан и Аски после их просчетов с вентиляцией в коридорах. Стеклянная крыша, зеркальные стены, хромированная отделка — в стиле немецкого «Мюллер Айнкауфсцентрум», совсем другое ощущение простора. Северный атриум теперь никому не нравится, он кажется коричневым и старым. Я помню, когда установили стеклянные лифты прямо из Штатов, — ребят оттуда невозможно было выгнать. Ты, наверное, поступил через несколько лет после этого. Ты хоть понял тогда, насколько современным было охранное оборудование? Все по последнему слову науки и техники. Ты понимал, как тебе повезло?