Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
Шрифт:
На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.
— Ты Игорь? — повторил Гаврилов каким-то странным шипящим голосом.
Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.
— Да Игорь, Игорь! — заорал Белобров. — У него же написано… Ну, смотри же…
На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «ИГОРЬ ГАВРИЛОВ 5 ЛЕТ».
— Кто из вас мой папа? — спросил мальчик и поджал ногу.
— Вот он, — торопливо сказал Белобров.
—
Голос мальчика:
«Так я и запомнил их на всю жизнь, двух худых и длинных и одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами».
Зенитки били без устали. К ним присоединилась корабельная артиллерия. Сквозь грохот орудий прорезывался гул самолетов.
У открытых дверей парикмахерской стоял народ и смотрел в небо.
Втянув голову в плечи, Белобров вбежал в парикмахерскую.
Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. К ней в кресло как раз садился штурман Звягинцев, он тоже заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.
— Настоящая, — сказал он Шуре. — В дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.
— Киля, пеньюар, — приказала Шура и кивнула.
Зенитки били как оглашенные. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым.
Киля яростно выметала его пегие волосы.
В сопках грохнуло так, что во всем доме заныли окна.
— Снесся-таки зараза, — сказала Киля, выглянув на улицу.
Зенитки перестали стрелять. Прогудела сирена, извещающая отбой воздушной тревоги. Белобров стоял в прихожей и неторопливо снимал реглан.
Из комнаты Гаврилова доносилось бормотание, Белобров прислушался.
— Он ничего, кроме воды, сверху не видит… — говорил едва слышный голос Гаврилова. — Вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…
В комнате что-то упало, и детский голос спросил:
— Папа, это что упало?
— Это я стол задел, — ответил голос Гаврилова. — Ты спи. Положи ушко на подушку.
— Папа, а почему ты плачешь?
Надо было уйти, но пол заскрипел, и Белобров растерялся.
— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова. — Совсем заложило… Ты спи давай… У меня чайник на кухне.
Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко на полуслове включилось радио, Белобров прикрутил громкость.
— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять
Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.
В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.
— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать… Там тушенка…
— Если ты так считаешь твердо, — выдавил Белобров. Что «считаешь» и что «твердо», он не знал.
— И что, — сдавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь, — если это не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша…. Нет уж, я один, и он один…
И Гаврилов погрозил кому-то невидимому пальцем.
В комнате опять заскрипело. Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.
— Перепутал, — он повертел ее в руках, — закрытая банка.
Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.
— Хороший мальчик, — неуверенно сказал он. — У меня, говорит, там ежик ушастый был… Ну, в смысле у них…
Голос мальчика:
«Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушенки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Руки и подбородок у меня в сале. Где-то в квартире, наверное на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем».
— Послушай-ка, Сашок, — вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, — у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а?! У меня губа стянутая и у него?
И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.
— Дай тазик, дурак. — Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.
Голос мальчика:
«Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой выкатывает пустую банку из-под тушенки».
«Может, Амираджиби привести?» — спрашивает мой папа. Я не знаю, что такое Амираджиби, я думаю, что Амираджиби — это клизма.
«Не надо амираджиби, — кричу я и икаю, — я больше не буду». И плачу, плачу.
Маруся отвернулась от доктора. Амираджиби снял фонендоскоп, повесил его себе на шею и подставил руки под умывальник.
— Быстро утомляетесь? — спросил он. — Потеете?
На каждый вопрос Маруся молча кивала. Она сидела спиной к Амираджиби и неторопливо одевалась.
— В семье у вас никто туберкулезом не болел?
Маруся отрицательно мотнула головой.