Что за горизонтом?

Шевцов Иван Михайлович

Лукич достал из своего кейса бутылку шампанского, водрузил ее на стол, потом извлек коробку шоколадных конфет и, обращаясь к Игорю, сказал:

— Доставай фужеры. И самые шикарные, из хрусталя. Твой бесценный труд, твой шедевр мы закрепим брызгами божественного напитка. Я думаю положено удачное начало. Главный портрет впереди.

— Если нам в работе не будут мешать посторонние зрители, — с лукавой улыбкой уколол Игорь.

— Не будут, — заверил Лукич и прибавил: — А этот портрет мы заберем сейчас. Потом рассчитаемся.

— Не терпится? — заметил Игорь. — Значит понравился. Я рад. Откровенно говоря, я побаивался оценки Лукича: ему трудно угодить.

На этот

раз я позировала в серебристой с блестками блузке и черной в крапинку юбке. Игорь поинтересовался в чем я буду позировать завтра.

— А в чем бы вы посоветовали? — спросила я.

— Да в чем-нибудь поярче, поконтрастнее, — ответил он.

— Например: кремовые джинсы и розовая безрукавка, — предложила я.

— Гадится. Даже очень: черные волосы, розовое и кремовое. Работать будем все светлое время, учитывая, что его в январе не так еще много. Начнем в одиннадцать и закончим в три. Идет?

— Вам видней. Я согласна.

Дома Лукич предупредил:

— Похоже он глаз на тебя положил. За ним такое водится. — И после долгой паузы почему-то молвил: — Производитель.

Мне запомнилось это последнее слово. Я недоумевала: к чему оно сказано? О том, что я очень хочу ребенка Лукич знает и разделяет мое желание. Он даже как-то сказал, что к приличному «производителю» он ревновать не будет. И добавил при этом:

— Только не забывай о СПИДе и прочей мерзости. Встретил меня Игорь радушно, помог снять пальто, спросил, не холодно мне. Предложил не снимать белую шаль. Внимательно осмотрел мой наряд и заключил:

— Очаровательно! Этот портрет я буду писать сердцем.

— А почему не красками? — рассмеялась я.

— Потому, что ты красивая. Давай перейдем на «ты», мы же почти ровесники. Согласна?

— Давай, — без особого энтузиазма ответила я, глядя на большой холст, стоящий на мольберте. На холсте уже слабым контуром намечена композиция: девушка сидит в кресле, забросив правую руку на спинку, а левая рука с букетом цветов свободно покоится на коленях.

— Такой вариант тебя устроит? — любезно спросил он и прибавил: — Конечно, было бы интересней, если б вместо брюк была короткая юбка. У тебя красивые ноги. Есть у тебя такая юбка?

— Найдется. И тоже бежевая.

— Прекрасно! — обрадовано воскликнул он. — Завтра ты ее прихватишь. Здесь переоденешься. А сегодня займемся головой. Голова, лицо — главное. Особенно твои глаза. У тебя глаза молодой рыси. Тебе никто так не говорил? В них что-то есть и восточное, персианское. И какая-то неразгаданная тайна.

Усадив меня в кресло и смешивая кистями краски на палитре, он продолжал говорить любезности, которые можно было расценивать, как признания в любви.

— Когда я увидел тебя на теплоходе впервые, ты на меня не произвела впечатления. Разве что пышные, густые, черные волосы. Я на них обратил внимание просто как профессионал-художник. Но вот когда ты запела «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя люблю», тут я вздрогнул. Передо мной была женщина-мечта. Мне захотелось с тобой познакомиться, поговорить, написать твой портрет, картину. Между прочим, после этого портрета я попрошу тебя позировать для большой картины, давно мной задуманной. Назовем ее «Майское утро» и будем писать на даче Лукича, на террасе… Да, но пока я искал случая, чтоб с тобой встретиться наедине, потому как Настя неусыпно бдила, мой старший друг и соперник Лукич обскакал меня. Вступать с ним в соревнования я счел бестактным, пощадил старика, уступил, отвалил в сторону, но в памяти своей и в сердце твой образ хранил и надеялся, что наши пути еще сойдутся. Портрет, картина и все такое. Да, в тебе что-то есть неотразимое.

Удивительно:

нечто подобное я уже слышала от Лукича. И только от него. До Лукича никто ничего подобного мне не говорил. Я молча слушала Игоря и мысленно представляла, каким от него был бы мой мальчик. Рослый, стройный, мелколицый, белобрысый… Нет, волосы могут быть мои или нечто среднее между черными и светлыми — русые. И глаза могут быть мои.

— У тебя сейчас счастливое выражение лица, — перебил мои мысли Игорь. — О чем ты мечтала?

Я ответила легкой улыбкой. В половине первого он сделал перерыв. Опять мы пили кофе с пирожными. Игорь снова попытался осыпать меня комплементами, но чтоб оградить от них себя, я попросила рассказать о художниках. Что такое «авангард» в живописи?

— Авангардисты — это шарлатаны и бездари. Отсутствие таланта они заменяют всяческой бессмысленной мазней, уродующей реальную действительность, — ответил Игорь и продолжал: — Вот один из таких некто Борис Алимов. Слетал на Камчатку, но там не писал и не рисовал. Вернулся в Москву, и по памяти создал такой шедевр: две бабы стоят раком, упершись лоб в лоб. А на голове у них оленьи рога. Такая вот чушь.

— Но их иногда называют гениями, — сказала я.

— Называют. Такие же идиоты.

— А кто такой Сальвадор Дали? Гений или шарлатан?

— То же, что и Борис Алимов. Вот что он сам о себе пишет в своей книге «Покорение иррационального». Послушай: «Мне кажется совершенно ясным, почему мои друзья и враги делают вид, что не понимают значения тех образов, которые возникают и которые я переношу на свои картины. Как вы хотели, чтоб понять их, когда я сам их не понимаю». Откровенное признание.

— Выходит, сам не понимает, что творит, — сказала я. — Он психически-ненормальный.

— А они все «авангардисты» чокнутые.

Игорь интересно говорил об искусстве, о художниках. И после перерыва я взобралась на свой трон, и он работал еще не больше часа. На этот раз холст не прятал от меня. Лицо уже было почти написано, и мне нравилось. Пока я рассматривала свой портрет, он быстро поставил на стол бутылку шампанского, плитку шоколада, сыр и ветчину, приготовленную к моему приходу. Мы выпили за успех этого портрета и за будущую картину «Майское утро», где я буду единственным персонажем. Между прочим, он как-то походя спросил, а могла бы я позировать ему обнаженной для картины «Майское утро»?

— У тебя прекрасное тело, классическое.

— Откуда ты знаешь о моем теле? Ты обладаешь особым зрением, вроде рентгена, видеть через одежду?

— Представь себе — да!

Потом он вышел из-за стола, подошел ко мне сзади и обхватив мою голову, страстно, несмотря на мой протест, поцеловал меня.

— Что это значит? — сухо спросила я и посмотрела на него осуждающе.

— Это значит, что я тебя люблю, — как ни в чем не бывало ответил он и сделал попытку повторить поцелуй. Я увернулась и быстро встала. Он обхватил меня за плечи и крепко прижал к себе. Руки у него оказались сильными, несмотря на худобу. Лицо его пылало. Он тяжело дышал и как бы второпях выталкивал из себя глухие слова:

— Я люблю тебя и хочу, чтоб ты была со мной.

— С тобой у тебя Настя, — сказала я и с силой расцепила его руки.

— Настя мое несчастье, а твой Егорий — твое горе.

— Настя и двое ребят. А Егория не трогай. Он — мой.

— Хорошо, присядь, давай поговорим. — Он усадил меня на тахту и сам сел рядом. — Я серьезно, это не флирт. Я готов на тебе жениться. Я уйду от Насти. Она дура, и брак наш тоже дурной, случайный, глупый.

— Уйдешь. А твои мальчишки, как они без отца. Ты ведь их любишь?