Чтобы сказать ему

Кетро Марта

– Пока мы не посмотрели на тебе и не вспомнили, что ты просто маленькая мечтательная дурочка, – ласково закончила мама.

– И… – Отец попытался ещё что-то добавить, но Дора побелела и опять начала сползать на пол.

Родители замолчали и слаженно, как научились за последние месяцы, подхватили её, уложили на диван, сбегали за аптечкой и между делом приняли окончательное решение никогда, никогда больше не говорить об этом.

Дора вышла замуж очень рано, за первого своего мужчину – за первого, кто позвал. Брак этот состоялся с благословления родителей, которые сами познакомили дочь с надёжным взрослым парнем. После безобразной истории с Бенисио они подозревали в своей девочке страстный темперамент и постарались

поскорее найти ей пару, «чтобы ребёнок не превратился в шлюху», как выразилась мама.

Её брак просуществовал двенадцать лет и был несчастливым.

Когда Доре исполнился двадцать один год, родители исчезли. Это произошло не в одну секунду, но всё равно слишком быстро. Однажды весной они позвали дочь в гости, особо подчеркнув, что желают видеть её одну, без мужа, и за ужином сказали… Дора не помнила, кто из них заговорил первым, их реплики в последние годы всё чаще звучали по очереди, будто расписанные заранее:

– Дорогая, мы приняли решение…

– Мы хотим уехать…

– Посмотреть мир…

– Сменить обстановку…

– Отличная идея. – Дора вежливо улыбнулась. – Когда вы намерены ехать?

– Послезавтра. У нас уже всё готово…

– Просто не хотели тебя беспокоить…

– Немного неожиданно. А когда вернётесь?

– Ты не поняла, Дора. Мы уезжаем насовсем.

И далее они рассказали наглухо замолчавшей дочери, что намерены отправиться в тихоокеанский круиз, затем хорошенько поездить по Азии, осмотреть Африку, а потом осесть где-нибудь в Испании или где понравится. Может быть, на юге Франции, если арабы не заполонят её окончательно. А квартира, где они сейчас мирно пьют чай, продана. Эта столовая со светлыми стенами и огромным телевизором, и её бывшая детская, сразу после замужества превращённая в комнату для гостей, даже белые фарфоровые чашки и расшитая скатерть на столе, – всё принадлежит другим людям.

– Нам понадобятся все наши деньги, милая, – объяснила мама. – Поэтому мы решили не оставлять здесь ничего, ни собственности, ни вложений, наши деньги уже в Европе.

– Кроме, конечно, некоторой суммы для тебя, детка, – добавил папа. – Мой поверенный пришлёт тебе все банковские документы на будущей неделе.

– Ты рада за нас, Дора?

Она наконец смогла заговорить:

– Но какого чёрта?.. Какого чёрта вы бросаете меня одну?

Родители глядели на неё с непроницаемой доброжелательностью.

– Ты не должна так на это смотреть…

– Люди имеют право изменить свою жизнь не только в двадцать лет.

– Но вы… вы… – Она не могла найти подходящего слова и выбрала простое и плоское. – Вы что же, не будете обо мне скучать?

Они улыбались.

– Конечно, будем.

– И вам плевать, что мне без вас будет плохо?

И тут мама стёрла с лица приторно-ласковое выражение, выпустила папину ладонь, которую держала весь вечер, положила локти на стол и подалась вперёд – так резко, что задела чашку. В упор взглянув Доре в глаза, она сказала:

– Ты ведь давно в нас не нуждаешься. – И это был не вопрос.

Дора замерла, рассматривая серую радужку с тёмными крапинками, длинные подкрашенные ресницы, сухую кожу и чётко очерченный розовый рот.

– Ты перестала разговаривать с нами лет в десять, Дора. Мы никогда не знали, что у тебя в голове, а ты никогда не интересовалась, что чувствую я или папа. Родители тебе нужны разве что для порядка, как символ семьи. И нас вполне может заменить хороший фотоальбом.

Папа успокаивающе погладил её по плечу, мама встрепенулась и спросила:

– Хочешь ещё пирога?

Дора хотела ответить, что она, мама, всегда оставалась для неё последним прибежищем и последней надеждой. Они могли ссориться или не замечать друг друга, но в глубине души Дора знала, что случись с ней беда или хуже того – позор, после которого все отвернутся, она всегда сможет приползти домой, к матери, и та оправдает её, неправую по всем законам божеским и человеческим. Пожалеет, простит, накормит пирогом, спрячет и разрешит ей быть такой, какая она есть, со

всеми грехами и преступлениями. Не то чтобы Дора собиралась их совершать, но мысль о гарантии полного понимания, несмотря на любые обстоятельства, была ей важна. Ради этого можно потерпеть повседневную холодность, непонимание, отчуждение – ради возможности однажды стать маленькой маминой девочкой, любимой вопреки всему. Но теперь уверенность исчезла, дом рассыпался, мама её бросила, и поэтому Дора сказала:

– Хочу, – и подставила тарелку.

Через полчаса она уже стояла в прихожей, и родители поочерёдно обнимали её, не крепче и не дольше, чем при обычном еженедельном расставании. Потом они снова взялись за руки, и Дора посмотрела на них, стараясь не думать, что это в последний раз. Папа выглядел растерянным. На маме в тот вечер было пепельно-розовое платье с мелкими серыми цветочками, с неровным асимметричным подолом и длинными широкими рукавами, на левом темнело небольшое пятно от расплескавшегося чая.

2

Дора недолго горевала: через полгода страну накрыл Потоп, и все немного сошли с ума. Старушка-Африка устала, внезапно сказала «крак», от неё откололся кусок размером с Австралию, и через полмира пронеслась огромная волна, которая нахрен всё смыла. Ну, почти всё. Их штат и несколько соседних, лежащих в центре континента, остались целы, но восточное побережье накрыло целиком, запад тоже пострадал, прокатилась цепь землетрясений – ну да все это знают. А когда катаклизмы утихли, оказалось, что мир непоправимо изменился. И не только в материальном смысле, перевернулось даже ментальное строение реальности. Для большинства стало новостью, что континент с полумиллиардным населением существует по принципиально иным законам, чем с миллионом жителей. И ладно бы речь шла о государственном устройстве – пошатнулись даже законы физики, в том числе и те, о которых люди не подозревали. Потихоньку начала расползаться ткань реальности, время изменило своё течение, а расстояние между точками А и Б сделалось произвольным. Там, где оставалось много народу, привычная действительность держалась довольно плотно, можно даже сказать, что всё было почти по-прежнему. Войска мгновенно взяли под контроль супермаркеты, торговые и промышленные склады, не было ни грабежей, ни особой спекуляции – кризис перепроизводства наконец-то оказался полезным. Огромные моллы, забитые товарами до крыш, могли какое-то время обеспечивать людей всем необходимым, позволяя сохранить остатки привычного комфорта в ожидании момента, когда окрестные заводы переориентируются под новые условия.

Но стоило выйти из города и отъехать по сохранившейся трассе к побережью, мир неудержимо менялся. Поездки к югу были надёжнее, существовал неплохой шанс добраться до следующего обитаемого города – правда, не всегда привычным путём и через предсказуемое время. Похоже, прежде стабильность бытия во многом удерживалась массовым представлением о нём. Теперь же человечество будто вернулось в Средние века, когда небольшие островки цивилизации окружали дикие туманные земли, в которых гнездились драконы, духи и племена полуразумных существ, не похожих на людей. Впрочем, о судьбе всего человечества доподлинно никто не знал, но часть его определённо оказалась отрезанной, и со всеми своими достижениями, вроде Интернета (разумеется, остались только локальные сети, но называли их по старинке) и мобильной связи, часть эта ютилась на обломках «здесь и сейчас» среди текучего зыбкого «никогда и нигде». Воздушное пространство тоже закрылось – большинство аэропортов и техники погибло, оставшееся авиатопливо в новых условиях стало дороже кокаина. К тому же что-то случилось с погодой, участились ураганы и никто не рисковал соваться в воздух на лёгких самолётах. Эксперты очень тихо, практически жестами, намекали ещё на одну причину: самолёты больше не летали ещё и потому, что в них никто не верил. Девяносто процентов населения искренне не понимало, как эта железная дура поднимается в небо и не падает, а в новых условиях фактор веры стал важней, чем объективные причины и физические законы.