Чучело
Шрифт:
Я развернул сверток, а там новое пальто. Примерил я его, похвалил, сказал ему спасибо. А когда он уехал, пошел в универмаг, сдал пальто и отправил ему деньги. Ну, думал, он меня разнесет за это. Ничего подобного, все понял — и извинился.
— Дедушка, ты не думай, — вдруг сказала Ленка. — Я полюбила твои картины. Очень. Мне от них уезжать трудно.
— Значит, ты как я, — обрадовался Николай Николаевич. — Ты обязательно сюда вернешься.
— И многим другим твои картины нравятся. — Ленка улыбнулась Николаю Николаевичу и сказала его словами: —
— Ты о ком это? — с любопытством спросил Николай Николаевич.
— Однажды заходил Васильев… «У вас как в музее, говорит. Жалко, что никто этого не видит».
— А ты что?
— «Как не видит, говорю. Эти картины многие смотрели… И многие еще будут смотреть».
Николай Николаевич почему-то очень взволновался от Ленкиных слов. Он подошел к картине, на которой был изображен генерал Раевский, и долго-долго смотрел на нее, как будто видел впервые, потом сказал:
— Это ты верно ему ответила. — У него был вид человека, который решился на какой-то отчаянный шаг. — Ты даже не представляешь, как ты ему верно ответила!
На улице уже стемнело. И в комнате было сумеречно, но ни Ленка, ни Николай Николаевич не зажигали огня.
Ленка продолжала собираться в дорогу. Она светлым пятном передвигалась по комнате, складывая вещи в чемодан. Признание, которое она, отчаявшись, сделала дедушке, нисколько не успокоило ее, наоборот, еще больше обострило в ней чувство непрошедшей обиды. Ленке казалось, что эта обида будет жить в ней не месяц, не год, а всю-всю жизнь, такую долгую, нескончаемую жизнь.
Быстрее отсюда! Из этих мест, от этих людей. Все они лисы, волки и шакалы! Как трудно, невозможно трудно ждать до завтра!
У соседей по-прежнему гремела музыка. Это подстегивало ее метания по дому.
Потом Димкины гости вышли на улицу, и Ленка услышала их возбужденные голоса. Они кричали и радовались тому, что Димкин отец катал их по очереди на своих новеньких «Жигулях». А Димка командовал, кто поедет первым, а кто вторым.
Им было весело, они были все вместе, а она тут одна — загнанная в мышеловку мышь. И они были правы, а она — виноватая!
Может быть, ей надо выйти и крикнуть все про Димку, и он остался бы один, а она была бы вместе с ними?!
Но тут же в ней возникло яростное сопротивление, не подвластное ей, не позволяющее все это сделать. Что это было? Гордость, обида на Димку?.. Нет, это было чувство невозможности и нежелания губить другого человека. Даже если этот человек виноват.
Она кидала в чемодан одну вещь за другой, потому что сборы эти были для нее спасением.
Именно в этот момент на пороге комнаты бесшумно выросла темная фигура, и мальчишеский голос произнес:
— Здрасте!
Николай Николаевич зажег свет — перед ними стоял Васильев.
— А вот и он, — сказала Ленка. — Легок на помине. Дедушка, это Васильев.
— Здрасте, — поздоровался Васильев второй раз и покосился на чемодан. — У вас там дверь была открыта…
— Заходи, заходи, — обрадовался Николай Николаевич. — Мы только что о
Николай Николаевич вскочил и прямо вцепился в Васильева. Ведь он пришел сам — значит, он к Ленке относился хорошо?
— Нравятся, — мрачно ответил Васильев и снова покосился на чемодан.
— А какие из картин тебе нравятся больше всего? — не унимался Николай Николаевич.
— Вот эта, — Васильев ткнул пальцем в Раевского, чтобы отделаться от Николая Николаевича. — А кто он такой? — спросил он почти машинально. Сам же в это время, не отрываясь, следил за Ленкой.
Николай Николаевич обрадовался:
— Как же… Это герой Отечественной войны 1812 года, генерал Раевский. Здесь поблизости от нашего городка было имение дочери Кутузова. Генерал Раевский приезжал туда, и мой прапрадед написал его портрет. Это был знаменитый человек. В Бородинском сражении участвовал. Когда разгромили восстание декабристов, то царь Николай вызвал его на допрос, чтобы узнать, почему он их не выдал, — ведь он был под присягой и знал о тайном обществе. — Николай Николаевич выпрямился и торжественно произнес слова Раевского: — «Государь, — сказал генерал Александр Раевский, — честь дороже присяги; нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись еще».
Ленку эти слова удивили — она перестала складывать чемодан и спросила у Николая Николаевича:
— Как он сказал? Генерал Раевский?
— Ну, в общем, он сказал, что без чести не проживешь, — ответил Николай Николаевич.
Васильев посмотрел на Ленку и вдруг спросил:
— Значит, уезжаешь?.. Значит, ты все-таки… предатель? — Он усмехнулся: — А как же насчет чести, про которую толковал генерал Раевский?
— Это неправда! — возмутился Николай Николаевич. — Лена не предатель!
— А почему же она тогда уезжает? — наступал Васильев.
— Не твое дело! — ответила Ленка.
— Струсила! — жестко сказал Васильев. — И убегаешь!..
— Я струсила?! — Ленка выскочила из комнаты. Теперь ее голос раздавался издалека: — Я ничего не боюсь!.. Я всем все скажу!.. Дедушка, не слушай его! Я никого не боюсь!.. Я докажу! Всем! Всем!.. — Она снова вбежала в комнату, на ней было то самое платье, которое горело на чучеле, и тихо сказала: — Всем докажу, что никого не боюсь, хоть я и чучело! — повернулась и вышла из дома.
Васильев рванулся за нею, но Николай Николаевич задержал его.
— Я хотел ее догнать, — сказал Васильев. — Может, ей надо помочь?
— Теперь уже не надо. Теперь, я думаю, она сама знает, как ей быть. — Николай Николаевич поманил его пальцем и тихо добавил: — В сущности, ты неплохой парень… Но какой-то… прокурор, что ли.
— А все-таки почему она уезжает? — упрямо переспросил Васильев.
Николай Николаевич посмотрел на Васильева: на его худенькое мальчишеское лицо, на очки с одним стеклом, на крепко сжатые губы, на весь его правый и убежденный вид и вдруг почему-то разозлился.