Чудаки с Улики. Зимние птицы
Шрифт:
Гостья ушла, а Козликов стоял над раскаленной печкой и машинально ворочал погнутой ложкой густую кашу. Очнулся от горького дыма, сдернул кастрюлю на край печки и затоптался по избе. Грустно и одиноко было Козликову. С ненавистью он осматривал закопченные стены, смятую кровать под суконным одеялом. До появления Людмилы егерь не замечал запущенности избы — ночевал в ней редко: носился зиму по таежным избушкам и землянкам и деревенскую избу привык видеть как охотничью. А теперь смотрел на свое жилье
— Да-а, опростоволосились мы… — У егеря была привычка рассуждать в одиночестве вслух. — Пришла Людмила, а мы струсили, растерялись. До сих пор поджилки дрожат, точно из-под носа убежал изюбрь с семью отростками на рогах. И коня запрягать струсили… Ночное воровство… С Людмилой-то и в тюрьму пойти радостно…
Ходил Козликов по широким скрипучим половицам, затем взялся прибирать на замусоренном столе, заглянул в кастрюлю с кашей. Есть ему расхотелось.
— А ведь она сама запряжет коня! — спохватился егерь. — И одна повезет зерно в релки. Людмила такая…
Егерь надел куртку, шапку и вышел на улицу. Ночь показалась ему темной и необычно холодной, огни в окнах тусклыми. Пройдя пустынной улицей, он перелез через полуразгороженный забор Милешкиных. Окна на кухне еще не задернули занавесками, стекла плакали.
— Тепло у них, — с доброй завистью прошептал Козликов.
Он видел многочисленное семейство, сидящее за ужином. Егерю очень захотелось войти в дом, раздеться и сесть за стол вместе с удальцами. Да как зайдешь в поздний час, что скажешь? Заметит кто-нибудь из деревенских и разнесет худую молву.
— Боюсь не за себя, не жены своей, не сплетен, за Людмилу боюсь и еще, пожалуй, Люсямну… Ведь она, эта кроха, не даст своими глазищами даже минуты у порога постоять.
Тут Козликов вспомнил… Шел он недавно дубовой релкой и видит: лошадь, запряженная в розвальни, хрумкает сено, костер горит, утонув в снегу, а вокруг костра удальцы толпятся, поджаривая на палочках ломтики хлеба. Людмила с Васильком пилят дрова. Мерзлый дуб что камень. У Василька силенок мало, и Людмила устала — пилу продернуть не могут, покрикивают друг на друга. Не долго раздумывая, Козликов вынул из своей котомки топор и начал удало ахать да покрякивать. Людмила обрубала сучья со сваленных дубов, Василек стаскивал ветки в кучу. В жаркой работе егерь и Людмила разговорились легко. Самое сокровенное готов был высказать егерь Людмиле. Да не вовремя приплыла к ним Люсямна и спросила:
«Звала меня, мама Мила, или мне послышалось?» — А сама придирчиво поглядывала то на Козликова, то на мать: что за веселый разговор они вели?
«Иди, дочка, к костру, — сказала мать, — а то сучком ударит».
Девочка ушла, но через несколько минут снова оказалась возле взрослых — натаяла в баночке снега, принесла матери и Васильку пить, хитренько спросила:
«Мама Мила, куда ты девала папино письмо?»
«Хотела бы забыть своего Милешкина, но доча не позволит», — смеялась Людмила…
—
Только проговорил так Козликов — через дорогу стукнула дверь избы.
— Это кто там шарится под окнами! — закричала с крыльца Степановна. — Хозяина нет, так и надо шариться… Де-ед Пискун!.. Де-ед! — громче прежнего закричала соседка Милешкиных. — Выноси ружье, шарахни по ногам!.. — и понеслась к дому Людмилы.
Козликов, юркнув за угол, опасался, как бы сердитая Степановна, взяв полено, не поперлась прямо на него. Вот будет потеха! Степановна скрылась в доме. Козликов перелез через забор и, смеясь над собою, убежал.
Без стука в избу ввалилась Степановна, выбрала из клетчатой шали сизоносое лицо и громко, испуганно сказала:
— Вы тут чаи распиваете, а под окнами кто-то бродит. Поди, ворюга.
— Что вору делать у нас, — ответила Людмила соседке. — Утащить нечего. Присаживайся суп хлебать.
Степановне не понравился спокойный, с насмешинкой тон хозяйки, спрятала в толстой шали лицо и погрозила пальцем:
— Гляди, девка, запалят тебя с четырех углов, вот тогда вспомянешь меня! — и скрылась, хлопнув дверью.
— Некогда нам думать и гадать, как поле перейти! — решительно сказала Людмила. — У нас ведь полный склад корма — сои и овса, — а мы горюем.
— Ура, мама Мила! — закричал Василек. — Завтра пойдем в тайгу.
— Ну как же, завтра! — с отчаянной веселостью возразила мать. — Наедимся вкусного супа, белого хлеба — и под одеяло на бочок, так, что ли? А косули коротайте ночь на пустой желудок? Поужинаем, сына, — и в лес.
Возьмите меня, — вызвался Петруша, — я вам буду дорогу показывать.
За столом Милешкины договорились, что сою повезут Людмила, Василек и Люсямна. Петруша с Мишуткой останутся дома, потому что они совсем маленькие: если ухнут в сугроб с головой, попробуй отыскать их в потемках.
Поели не поели Милешкины, оделись, зажгли керосиновый фонарь — за салазки и к складу.
Все дома светились окнами, один склад жутко чернел на пустыре.
— Мама Мила, — спросила Люсямна, пока мать возилась с ключом, — как же без квитанции сою возьмем? Нельзя, сама ведь говорила…
— Верно, доча, вроде бы воровать пришли… Зерно колхозное, а косули чьи? Тоже наши. Пронькин говорит: «Завтра решим». Егерь шибко осторожный, а косули, может, в это время подыхают… Нам, доча, рассуждать некогда.
Громко крякнул амбарный замок, заскрипела окованная железом дверь, и Люсямне почудилось, будто бы в черноте склада сверкнули злые глаза и кто-то в шерсти, неуклюжий, пополз по сусеку в дальний угол. Высоко держа фонарь, Людмила зашла в склад, нашарила два пустых мешка, забралась с ними в сусек, кликнула Василька, и погнутым ведром они начали ссыпать в мешки сою.