Чуден Днепр
Шрифт:
Государь обласкал Дворецкого, способствовал, сколь мог, исцелению от боевых ран отца его Исая и, провожая казацкого рыцаря в имение к раненому родителю, просил вернуться впоследствии под королевские боевые знамена.
Прошло время. Умер отец. Молодой Дворецкий женился, потом овдовел. Полюбил другую. Мария, однако, держалась католичества, и весьма огорчала Рудана, не уступая мольбам и призывам казака принять его православную веру. Потому-то и жили они невенчаными, ни в костеле, ни в церкви.
Дворецкий старался для себя и для короля, и не сомневался в расположении последнего, и твердо знал, случись невзгода, и протянет монарх
Не пустует в сердце место, назначенное для тревог. Жалила Дворецкого мысль, что еврейские деньги выкупили его из плена. Стало быть, не миновать расчета, и потому росла в нем неприязнь к хитрому племени. Опять же Мария, упрямая баба, противится православию. Но пуще всего досаждает Дворецкому сосед, польский шляхтич Даниэль Равелинский.
2
Истинный казак, хоть простой ратник, хоть высокого воинского звания, не станет подолгу дома сидеть, за огородом смотреть, на печи лежать да с женой бабиться. Потому-то сотник Рудан Дворецкий бывал в имении своем наездами, а так все больше отдавался бранному труду. Дерзкий и корыстный Равелинский безжалостно насмеялся над верноподданным и честолюбивым витязем.
Как-то раз вернулся Рудан домой, и великое горе встретило его у ворот. Обезлюдила усадьба. Сын схоронен месяц назад. Мария бросила его. Даниэль завладел ею. “Иноверка лукавая! Снюхалась с проклятым поляком, сбежала, католическим браком соединилась с ним. Теперь уж люби не люби, а конец любви. Только смерть негодяя вернет мне Марию!” — думал Дворецкий. Дворовый человек сказал, что отрок вступился за честь отца, тогда бешеный поляк самолично засек мальца насмерть. Собственной дерзостью наглеет лиходей. Сверх всего Равелинский самоуправно присвоил себе изрядный кусок фамильного пастбища Дворецких и обнес прочным забором украденную землю.
Первая мысль Рудана: “Месть, расправа! Найти беглецов, голову снести супостату, проучить Марию и вновь завоевать ее!” Однако, по здравом размышлении, опорожнив с горя чарку-другую горилки, оскорбленный отец и муж отверг естеством подсказанный порыв души. Вспомнил, что он любимец короля, потому, дабы не терять монарший кредит, надлежит ему быть законопослушным подданным, и сообразно с этим действовать.
Не слишком уповая на успех, но чтобы дать законное течение делу в цивилизованном русле, Рудан подал жалобу судейским и не обманулся в худших ожиданиях. “Прозорлив был отец, завещал не изменять православию нашему, ибо в иной вере нет правды. От суда католиков справедливости ждать? Своего выгородили, хоть и преступник. Теперь поищу защиты у высочайшего покровителя моего!” — подумал Рудан, и булавочный укол сомнения рассердил его.
Возгласами радости король встретил в Варшаве казацкого воеводу. “Что привело тебя в столицу, мой честный, мой лучший рубака? Каким угождением угожу тебе, доблестный Рудан?” — вопрошает монарх, и чудится просителю холодок в голосе благодетеля. “Верно, донесли королю, в чем моя беда, а он с сеймом не в ладах, захочет ли ради казака еще и с судейскими ссору затевать? Они — живучий и опасный народ!” — мелькнуло в голове Дворецкого.
С болью выслушав Рудана, король резонно заметил, что сын из могилы не восстанет, а католический венец навсегда решил судьбу Марии. Что до праведной мести Равелинскому, то не слишком ли щепетилен лихой
Дворецкий покинул столицу не солоно хлебавши. Снова вспомнил завет отца. Горько на душе, гневом и злобой полна. Не нашел справедливости. Надругались поляки над любовью и верностью его. Нет закона и нет защиты. Что ж, возмездие придет и не заставит ждать. Вон сколько недовольства панской влатью! Запылает Польша!
3
— Э, дружище, не годится так! Давай-ка сюда штоф, уберу его подальше. Горилка не в помощь тебе! — сказал Микола Шилохвост, силой взял из рук Рудана бутыль зеленого стекла, убрал в шкафик.
— Да ты послушай, Микола, какое горе у меня! — возразил Дворецкий.
— Что ж слушать-то? Ты уж мне третий день про свои беды талдычешь, забываешь, что говорил и снова начинаешь!
— Миколка, какое горе у меня! Еще стопку позволь!
— Нет, брат, не позволю. Завтра снова приду к тебе. За сутки отрезвеешь, в голове туман рассеется, вместе думать станем. Сейчас прощай.
Друг молодости, Микола Шилохвост прознал о беде Рудана, поспешил приехать в имение Дворецкого. Оба учились во львовском иезуитском коллегиуме, лучшими школярами слыли, всегда вместе, души друг в друге не чаяли. Рудан тяготел к языкам, Микола блистал в сочинительстве. Зависть не омрачала товарищества. Исай Дворецкий бранил сыновнего дружка, темной лошадкой называл, но на устах у Рудана всегда находилось слово в защиту.
На другой день вновь встретились Рудан и Микола. Глядят друг на друга ясными глазами, лица благородные, речи разумные.
— Лишь то государство правильно устроено, в коем не обиженные, а необиженные обидчиков преследуют. Когда все права попраны, право на восстание бесспорно! — начал Шилохвост.
— Казаков подниму. Охотно пойдут за мной. За казаками и крестьяне потянутся. У каждого свой счет к пану. Вернем народу Украину, а я во главе стану! — воскликнул Дворецки й.
— Какими резонами людей пробудишь? Скажешь, пастбище да Марию назад хочешь?
— Прав ты, Микола. Говорить буду о том, что народу болит.
— Не говорить, кричать надо! Восстанию лозунги подавай! Коротко, и чтоб жгло!
— Опять же прав!
— За веру православную!
— Это раз, — загнул палец Рудан.
— Панов и католиков — вон!
— Это два, — Рудан загнул второй палец.
— Украина — казакам и украинцам!
— Это три, — Рудан вновь произвел ту же манипуляцию.
— А в-четвертых что, дружище Дворецки й?
— Смерть евреям-кровопийцам! — провозгласил будущий предводитель восстания и уж не загибал очередной палец, но крепко сжал оба кулака своих.
— Не в бровь, а в глаз, Рудан!
— Украина, мати моя! Пусть ни один лях, ни один еврей не смердят на православной земле твоей!
— Замечательные эти слова побереги для Сечи, для схода казацкого, — посоветовал Шилохвост.
Дворецкий потянулся к шкафику, вынул бутыль зеленого стекла. Шилохвост не возражал.
— За правое дело! — воскликнул один.
— За правое дело! — подхватил другой.
Туманно и избито суждение короля, мол политика — дело тонкое. Не угадаешь, от какой причины какого действия ждать. Кто знает, потрафи монарх оскорбленному вассалу, быть может, ангел смерти не обложил бы великой сверхмерной данью аборигенов и пришельцев королевства…