Чудесное лето
Шрифт:
В раскрытых окнах вагончика синело море, круглились на холмах кудрявым хороводом пробковые дубы, Игорь посматривал, но как-то спокойно: все ведь это уже знакомо, свое. На будущее лето он сюда вернется как к себе домой…
Останавливались на каждой маленькой станции. Усатый кондуктор по-домашнему разговаривал с местными толстушками, помогал им стаскивать со ступенек вагонов тяжелые плетушки, обшитые дерюжкой. От плетушек пахло персиками и сливами, порой над ними взлетали осы, – так, глупые, отбившись от гнезда, и путешествовали, забирались Бог весть в какую даль… Кондуктор смеялся, махал знакомым
Показалось пыльное, жаркое предместье Тулона. Над стенами садиков кое-где заалели напудренные шоссейной пылью цветущие шапки олеандра. Мимоза и олеандр, всегда они цветут, всегда радостны, самые непритязательные на свете цветы… У дяди Васи на ферме тоже будут над оградой алые и канареечные кущи дремать. Непременно.
Взрослые встали. Игорь схватил в объятия свой чемоданчик, дядя Вася – вещи художницы. А у нее, должно быть, невралгия чуть поутихла: сошла на платформу и с высоты своего жирафьего роста в первый раз взглянула на мальчика и улыбнулась. Нос у нее был похож на руль, только тоньше, конечно, но глаза славные: рассеянные, добрые и такого же блекло-зеленого цвета, как платье и колпачок. Богомол самый настоящий…
В городе пообедали в прохладном кабачке. В дверях колыхались сквозные пестрые бусы и тростинки. Дама молчала, верно, еще не вся невралгия из нее вышла. Ели буйабес [52] , – что же еще в Тулоне есть. Игорь вылавливал из острой ухи кусочки булки, с наслаждением их высасывал и одним ухом выслушивал инструкции дяди Васи: «В соседние вагоны не бегай, в Марселе по вокзалу один не ходи, а то останешься»; «Если что нужно, спроси Серафиму Павловну, она теперь до самого Парижа вроде твоего капитана…»
52
Буйабес – густая рыбная похлебка.
Мальчик посмотрел на капитана. Серафима… Почему людям дают такие имена, совсем на них непохожие? Верно, маленькая она была похожа на серафима, а потом вытянулась, нос заострился, и в зеленое нарядилась.
Тихонько под столом он потянул дядю Васю за палец, чтобы не жужжал. Что ж отравлять буйабес… инструкциями. Съели по ломтику арбуза, и сразу на душе стало сладко и прохладно. Отчего люди так редко едят арбузы? Надо бы вместо чаю – арбуз, вместо супа – арбуз, и вечером в постель большой кусок брать. Комики…
Вытерли бумажными салфетками губы и покатили на большой вокзал. Дядя Вася выбрал самый симпатичный вагон третьего класса, нашел им места, уложил над головой вещи, – прямо золото, а не дядя. Поманил Игоря глазами из купе, опять было начал: «в соседние вагоны не бегай», но Игорь подпрыгнул, поцеловал его в самые усы и сразу инструкции оборвал. Потом попрощались по-настоящему, по-мужски потрясли друг другу руки, крепко-накрепко расцеловались… И опять. И опять.
– До будущего лета! Пиши, слышишь, мартышка…
– Буду. А ты передай Мишке, что половину нашего крокета я ему дарю. Забыл сказать.
– Скажу-скажу. Смотри же, в Марселе на остановке…
– Знаю… И
– Хорошо, милый. И кроликов, и цыплят, и черных тараканов всех Игорями назову…
Наклонился к серафимской длинной руке, чмокнул губами и испарился. Милый, милый дядя Вася! Игорь остался со своим капитаном один на один.
Колеса тараторят. Поезд мчится как оглашенный. Игорь забился в уголок и следит за своим капитаном. Не начинать же ему первому разговора с дамой. А она судорожно роется в своей сумочке, выронила на пол растрепанный блокнот. Игорь поднял. Потом – два франка… До которых же пор он подымать будет? Соседи по сторонам сдержанно улыбаются. Вытряхнула из сумочки все, что в ней было, вывернула ее наизнанку. Раскрыла свой саквояжик: полетели на пол щетки, гребенка, высушенная маленькая тыква-кувшинчик… Глаза испуганные, растерянные, а пальцы роются, роются без конца.
Игорь терпеливо поднял и щетку, и тыкву, слазил за гребенкой под скамейку и, отряхнув с коленок пыль, вежливо чихнул в ладонь и спросил:
– Что вы, Серафима Павловна, ищете?
– Билеты. Боже мой, билеты… Ведь я их сама в сумочку положила.
Игорь взял сумочку у нее из рук, сунул пальцы в боковой кармашек и вынул оттуда билеты: он же ясно видел, как его ангел-хранитель и капитан их туда положил.
– Я спрячу. Можно?
Все-таки вернее. Положил кусочки картона во внутренний карман курточки. Серафима Павловна отлепила со щетки кусочек приставшей к ней пастилы, сунула ее в рот и повернулась к мальчику. «Будет разговаривать», – сообразил Игорь.
– У нас только в Марселе пересадка?
Игорь чуть со скамьи не свалился. Слава Богу, что французы по-русски не понимают.
– Никакой пересадки! До самого Парижа. Вы разве в первый раз ездите?
– Во второй. Хотите пастилы?
– Нет, спасибо.
Второй кусочек она, пожалуй, с зубной щетки отдерет…
Как же это дядя Вася говорил: «Под крылом», «под крылом». Она же вместо двери в вагонное окно шагнуть может.
Попутчица опять стала торопливо разрывать свою сумочку.
– Портмоне ищете?
– Часы…
– Часы ваши в саквояжике. Под зеркальцем, вот здесь. Они стукнуться могут. Надеть вам на руку? Можно?
Игорь застегнул над узким зеленым рукавчиком черный ремешок, запихнул в ее саквояжик кончик торчащего наружу купального костюма, пересчитал ее вещи и успокоился: ничего, он ее довезет.
Мальчик посмотрел на часики своей дамы и пожал плечами. Половина второго. Стоят. Зачем ей часы, если она даже заводить их забывает.
Дама вытащила из-за своей спины альбом в парусиновом переплете и стала рассеянно теребить завязки.
– Можно посмотреть? Это ваше рисование?
Она позволила, и Игорь плечом заслонился от соседей (зачем посторонним смотреть?).
На шершавых страницах извивались слегка подкрашенные цветными карандашами, может быть, русалки, а может быть, сколопендры… Глаза у всех были блекло-зеленые, растаращенные, с частоколом ресничек вокруг, и в каждом глазу дрожала невралгия. Свои глаза всем вставила. Длинные фигурки излучали цветное сияние, как на рекламах патентованные печи рисуют…
– Это душа Южного полюса. Это гимн орхидей.