Чудесные занятия
Шрифт:
— Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами — одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, или здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел чуть искоса, словно и его все это раздражало. «Наверное, считает, что я из робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой номер», — подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда все наотрез отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
— Наверное, приснилось, — сказал он. Ему было неприятно, что пришлось говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел на цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем и звуки будут много глуше.
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился. Привстав на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа, — пускай свидетель подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле слышно, порой затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно проползали десять—двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк переходил в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену, — пускай она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в него, — не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач. Она баюкала, утешала, и Петроне все же представил себе, как она сидит у кроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог себе представить, словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств. Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и Петроне стало казаться, что это фарс, розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о бездетных женщинах, тайком возившихся с куклами, россказни о мнимом материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она кричит сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами, ведь ей не надо притворяться — горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в равнодушии рассвета.
Петроне зажег лампу — спать он не мог — и подумал: что же делать? Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры и фальши? Все казалось теперь фальшивым — и тишина, и баюканье, и плач. Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой и невыносимой ложью. Постучать в стену — мало. Он еще не совсем проснулся, хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает шкаф, медленно обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям — всем телом, как сороконожка, — и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот, невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за дверью, замолчали — должно быть, надолго. А за миг до того он услышал шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший бурю, но оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом, сквозь сон, он услышал его голос и еще один — женский, и кто-то двигал вещи за стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана. Управляющий был явно растерян.
— Как спалось? — по долгу службы спросил он, с трудом скрывая безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
— Сегодня будет спокойней, — сказал управляющий, глядя на вещи, — ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
— Жила тут, жила — и вот едет. Женщин не поймешь.
— Да, — сказал Петроне. — Их понять трудно. На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или злости. «Жила тут, жила…» Больная, наверное, но — безобидная. Ему, а не ей надо было уехать. Поговорить, извиниться, попросить остаться, пообещать молчание. Он пошел назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова как-нибудь не так. И вообще, пора идти на деловое свидание — нехорошо, если им придется ждать. Бог с ней, пускай себе дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался — взглянул на доску и увидел, что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок. Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый — и не спал: он ворочался в постели, тишина давила его — та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача не хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук за заколоченной дверью, он понял — сквозь страх, сквозь желание бежать, — что женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал наконец, а они — заснули.
[Пер. Н.Трауберг]
Менады [61]
Раздобыв мне программку, напечатанную на бумаге кремового цвета, дон Перес проводил меня до моего места в партере. Девятый ряд, чуть правее центра: совершенное акустическое равновесие. Я хорошо знаю театр «Корона» [62] , и мне известно, что он капризен, как истеричная женщина. Друзьям я советую ни в коем случае не брать билеты в тринадцатый ряд: там что-то вроде воздушной ямы, куда музыка не проникает; и на галерку, с левой стороны, тоже не стоит: совсем как в «Театро Комунале» во Флоренции,
61
Менады — женщины, участвовавшие в мистериях в честь древнегреческого бога Диониса (Вакха). Менады растерзали легендарного певца Орфея, укрощавшего своим пением даже диких зверей. В переносном смысле: крайне возбужденные, неистовствующие женщины.
62
Театр «Корона» — вероятно, Кортасар имеет в виду оперный театр в Буэнос-Айресе «Колон» («Колумб»). Под своим неизмененным названием этот всемирно известный театр упоминается в ряде произведений Кортасара (в том числе и в романе «Экзамен»).
Я заглянул в программу. Сегодня нам предстоят «Сон в летнюю ночь» [63] , «Дон Жуан» [64] , «Море» [65] и Пятая симфония [66] . При мысли о Маэстро я не смог удержаться от усмешки. Старая лиса! В программе концерта опять царит тот высокомерный эстетический произвол, за которым скрывается чутье тонкого психолога, обычно присущее режиссерам мюзик-холла, пианистам-виртуозам и устроителям соревнований по вольной борьбе. Угораздило же меня со скуки попасть на концерт, где сначала исполняют Штрауса и Дебюсси, а напоследок, против всяких правил, божеских и человеческих, потчуют Бетховеном. Но Маэстро знал свою публику. Концерт предназначался для завсегдатаев театра «Корона», то есть для людей благонамеренных и душевно здоровых, которые всегда предпочтут знакомое плохое незнакомому хорошему и прежде всего потребуют уважения к своему пищеварению и спокойствию. От Мендельсона им станет уютно, затем — щедрый, округлый «Дон Жуан», с этими мотивчиками, которые так приятно насвистывать. С Дебюсси они почувствуют себя людьми искусства, потому что ведь не всякий понимает подобную музыку. Ну а потом — мясное блюдо, сильный вибромассаж Бетховеном, Судьба стучится в дверь [67] , Пятая симфония глухого гения, Победа на «пять» [68] — и скорее по домам, ведь завтра в конторе сумасшедший день.
63
«Сон в летнюю ночь» — так называются два сочинения немецкого композитора Якоба Людвига Феликса Мендельсона-Бартольди (1809—1847). Видимо, если принять во внимание реплики персонажей рассказа, имеется в виду сочинение 1842 года.
64
«Дон Жуан» — симфоническая поэма немецкого композитора Рихарда Штрауса (1864—1949).
65
«Море» — сочинение (три эскиза) французского композитора Клода Ашиля Дебюсси (1862—1918).
66
Пятая симфония — произведение Бетховена.
67
Судьба стучится в дверь — имеются в виду начальные такты первой части Пятой симфонии Бетховена, которые обычно называют «Стук Судьбы в дверь».
68
Пятая симфония… победа на «пять». — По-испански слово «победа» (victoria) начинается латинской буквой V, совпадающей с римской цифрой V (пять).
На самом-то деле я отношусь к Маэстро с большой теплотой, потому что именно он принес хорошую музыку в наш городок, прозябавший вдали от искусства и крупных культурных центров. У нас еще десять лет назад кроме «Травиаты» [69] и увертюры к «Гуарани» [70] ничего и не слушали. Маэстро приехал в город, заключив контракт с одним энергичным импресарио, и собрал здесь оркестр, который может считаться первоклассным. Они стали понемногу приучать нас к Брамсу, Малеру, импрессионистам, Штраусу, Мусоргскому. Сначала владельцы лож ворчали на Маэстро, так что ему пришлось, как говорится, притормозить и включать в программы побольше «отрывков из опер»; потом они научились аплодировать суровому Бетховену и в конце концов стали устраивать овации всему, что бы им ни предлагали, стоило только Маэстро выйти на сцену, вот как сейчас, когда одно его появление вызвало необыкновенный восторг. В начале сезона у публики просто руки чешутся аплодировать, и потом, все так любят Маэстро, он так сдержанно, но без высокомерия, кланяется залу, а когда поворачивается к оркестру, выглядит настоящим капитаном пиратского судна. Слева от меня сидела сеньора Хонатан. Я с ней близко не знаком, но она слывет меломанкой. Порозовев от предвкушаемого удовольствия, она сказала мне:
69
«Травиата» — опера итальянского композитора Джузеппе Верди (1813-1901).
70
«Гуарани» — опера бразильского композитора Антонио Карлоса Гомиса (1836—1896). Гуарани — группа индейских народов, проживавших на территории современных Парагвая, Боливии и Бразилии, а также на северо-востоке Аргентины.