Чудесные знаки
Шрифт:
— Зачем это рабочим? — удивился он искренне.
— Рабочие — самые добрые люди, — убежденно призналась Буранкина, качая свою сухую ладошку в его большой руке. — Они навеки измучены. У них никогда не сбудется. Поэтому чужая беда им, как по сердцу бритвой.
— Мятеж затеваете? — смутно он догадался.
— Вновь восстание, — востроносенько глянула, повертела головенкой, будто в комнатке и будет восстание. — Уже содрогаются недра.
Смутно вспомнилось — было, содрогалась земля под ногами, а погубленная на страшной высоте оползала
— Я прилягу? — нерешительно он попросил.
Попридерживая его под затылок, словно раненого, уложила его. Узкая койка его приняла, казенные простыни, запах терпения.
Буранкина же стала метаться по комнате. «Сама боится, — догадался он. — Ведь это ж такие силы сдвинула. Хорошо, что я уже умер».
Дверь отворилась, кто-то вошел в прозрачном забрале. В руке вошедший держал металлический жезл, позже оказавшийся стеблем с ноющим синим цветком на конце. Глубоко гудели шаги вошедшего, будто под полом был не больничный подвал, а бескрайняя бездна, и в ней отзывались шаги тяжелоступа. Алеша, зажмурясь, лежал, претерпевая и этих чудовищ. «Пройдет, все пройдет, минуют и эти, а я побегу-полечу…» — мелькнуло.
Глухой, будто бы из глубин, голос вошедшего загудел:
— Он ли?
— Он, — отозвался чистый женский голос.
Алеша открыл глаза — прямо над ним белел потолок. Он сел на кровати.
— Вы сварщик? — хмуро спросил, боясь посмотреть на вошедшего. — У меня голова закружилась, я прилег на постель больной. А вам, скорее всего, надо вниз, в котельную, трубы заваривать, — и осекся.
Такая тишина ему ответила, словно он был здесь один. Тогда он обернулся к ним и встал с кровати.
За смуглым стеклом глаза сварщика были плывущими, страшно глубокими. Казалось, что не хотел он смотреть на Алешу, но вот — смотрит. «Вот зажжет, вот зажжет свой синий огонь!» Сварщик глядел очами тьмы-синевы.
— Вы сва-арщик? — упрямо проблеял медбрат.
Ему не ответили.
— Хорошо, — сдался он. — В чем моя вина?
— Жалоба, — глухо отозвался человек под забралом, и морозец дыхания тронул стекло изнутри.
— Жалоба! Жалоба! — крикнул Алеша. — Она лжет!
— Безлюбые шахты ахнули! — возразил человек. — Мы головы подняли — к нам с высоты яблонев цвет залетел! Мы глубоко под землей, мы решили, что наверху наступила весна. Мы руки из недр потянули — поймать лепестков. Оказалось, что это листовки. Жалоба девушки.
— Сколько вас там? — не поверил Алеша.
— Тьмы, — был ответ.
Угольно-черные тени пролегли под глазами у сварщика, а очи синевы вод подземных, не мигая, глядели, лишь легкое неверное золото маски слегка освещало темный лик. Старуха, боясь за Алешу, вся трепеща, попробовала подольститься.
— Мы помирились уж!
— Анна! — отозвался гулко пришелец. — Безлюбые шахты хранят твою жалобу — вот! — он вынул с груди белый листок. — Жених твой предал тебя. Здесь написано.
— Старуха! — крикнул медбрат.
— Сдвинулись недра, —
«Вот зажжет, вот зажжет жало — синий цветок!» И зажег. Свистя, злой цветок задрожал на стальном стебле, неумолимо приближаясь к Алеше. Недвижны, черны были глаза под легким золотом маски.
— Старуха я! — простонала Буранкина.
— Добрая! — ахнул Алеша.
Рыцарь окаменел. Алеша уже чувствовал жар от синего пламени. Рыцарь недвижен был, синий цветок тихо пел у плеча его. Алеша попятился.
— Я согласна, согласна, — дрожала Буранкина бедная, ноженьки подгибалися, рухнуть бы! — Старуха я и есть.
— Никто не поверит! — отвечал тяжелодум. Но пламя погасло.
— Иди! Иди! — закричала осмелевшая. — Опускайся обратно! Иди!
Ссутулясь, побрел тот к двери. Увидев его спину, старуха освирепела:
— Попаляй! Попаляй сам себя! Попаляй! Клятый ты!
— Вам в котельную, — подсказал медбрат, тревожась, так раскачало того от старухиной брани.
— Ниже! Ниже! — кричала неумолимая. — Откуда ты вылез?
— Из недр, — был ответ.
— Возвращайся в глубины!
Гость ушел. Алеша услышал далекие взрывы ли, гулы. Земля содрогнулась. Прислушалась и старуха. Шамкая губами, она покивала на эти звуки.
— Что это? — испуганно он спросил.
— Завалило, — объяснила она. — Позасыпало. Так погибают шахтеры.
Вдруг бледное зарево вспыхнуло на миг за окном.
— А это что? — совсем пугаясь, спросил он.
— А так погибают летчики, — объяснила она.
Белый листок, оброненный сварщиком, валялся на полу. Алеша поднял его, поглядел на старуху. Та усмехнулась. «Жалуюсь на жениха, — было написано. — Жестоко не замечает меня он, из сада гоня своего».
Он посмотрел на старуху, а она протянула к нему руки и, кривляясь, прохныкала:
— Видишь, цыпки на руках, знаешь, как больно, до крови. Ты б не стерпел.
— Нет! — оттолкнул он ее руки. — Где настоящее доказательство?
Она согласилась. Покряхтывая, костями потрескивая, она стала гулять по комнате, вспоминая:
— Сталинград… — сказала она неуверенно. — Медсестра я…
— Волгоград, — поправил он ее. — Медбрат я.
На один миг он вдруг понял, что недвижно лежит и над ним склоняются, горюют чьи-то любимые лица. И горько-горько плачут они над ним, но он не может отозваться, потянуться навстречу им. Не может увидеть их лиц.
— Сталинград… — повторила она. — Я была медсестрой. Мы воевали с фашистами. Я выносила раненых из-под пуль. Их грузили на баржу, Волга была хороша, ленива, дремотна, катилась сама по себе, мимо нашей войны. С неба падали мертвые летчики. А от неба до самой земли был огонь. Золотой, вредоносный, опасный. Из синего неба нас поливали этим огнем ярости, чтобы все мы умерли. Я подползала к раненым, тяжелых и мертвых я уже не брала, только тех, кого можно спасти, кто не совсем истек. Так я нашла тебя.