Чудно узорочье твое
Шрифт:
Коротышка резко затормозил, повернул голову.
— Я Лида Скоркина, приемная дочь Александра Васильевича Линькина, вы меня помните?
Некрасивое лицо с комичными усиками уставилось на Лиду с явным вниманием.
— Мне к Агранову, по личному делу… нужно.
Повисла пауза.
— Ну, так пошлите кого-нибудь к Агранову, — махнул куда-то назад коротышка и вышел вон, с ним схлынула и вся толпа.
— Ну, чего встал? — рявкнул дядька с тяжелой челюстью на молодого часового. — Беги, докладывай.
Агранов вышел сам, стремительным шагом, слегка враскачку. Бросил
— Прекрасная погода, пройдемся, Лидия, — крикнул он в воздух, чтобы ясно расслышала охрана.
Они вышли на припорошенную снегом улицу. Агранов застегнул пуговицы форменной серой шинели. А он изменился, отяжелел, губы стали еще тоньше, овал лица утратил четкость, а уголки карих глаз под опушкой широких бровей опустились вниз, придавая взгляду лукаво-хитрое выражение. И почему он в детстве казался Лиде бравым красавцем? В детстве вообще мир часто видится нереально прекрасным, словно через цветные стекла калейдоскопа.
— Что-то случилось, Лидия Александровна? — принял Агранов официальный тон, путая отчество.
— Николай Колмаков, реставратор, его арестовали, но он не виноват, он ничего плохого не сделал, он честный человек, — затараторила Лида заранее приготовленную речь. — Это ошибка.
— А Бараховский? — резко прервал ее Агранов, показывая свою осведомленность.
— И Бараховский тоже, они только хотели…
— Вы хорошо знакомы с Бараховским? — приподнял густую бровь Агранов.
— Н-нет, но…
— Вы его видели до экспедиции?
— Нет, но…
— Так как же вы можете утверждать, что он не виноват, если вы его не знаете и понятия не имеете, с кем он общается во внерабочее время?
— Мне просто показалось, — неуверенно проговорила Лида, — что он увлечен своей работой и хорошо знает свое дело.
— Вам показалось.
— Но Коля, Коля Колмаков, он всего лишь хотел спасти Покровский собор! Ведь сам товарищ Сталин запретил его сносить…
— Откуда вам это известно? — опять перебил ее Агранов.
Лида растерянно захлопала ресницами.
— Ну? — сурово посмотрели на нее карие глаза.
Лида молчала, опустив голову.
— Послушайте, Лидочка, — перешел на покровительственный тон Агранов, — вокруг полно молодых людей, в которых можно без памяти влюбиться. Вон посмотрите, те молокососы с явной завистью глазеют в нашу сторону, — указал он подбородком на парней у витрины спортивного магазина. — А как вам Иванов, ну, тот детина, что сейчас бегал за мной? Малость туп, но при хорошем управлении человеком можно и его сделать.
— Коля не виноват, он честный человек. Это я его попросила подписи собрать.
Железная рука схватила ее за запястье.
— Нельзя же быть такой дурой, — почти по слогам произнес Агранов. — Твой Колмаков все подписал, он член «Российской национальной партии», как и Бараховский.
— Он не мог это подписать! Это неправда, — простонала Лида, чувствуя, как площадь теряет устойчивость под ногами.
— Он подписал. Ты ничего про этих людей не знаешь. Он изнасиловал тебя?
— Даже пальцем меня не тронул, — зло рыкнула и Лида, понимая, что терять ей уже нечего. — Мы просто друзья, он спас меня, выпрыгнул из поезда, когда я отстала. Мог бы воспользоваться ситуацией, но проявил благородство. Он честный человек,
— То, что он верующий, мы в курсе, — вкрадчиво отозвался Агранов. — И это советский реставратор, ученый.
— Он не виноват. Это ошибка, он себя оговорил, чтобы меня не подставлять. Это я хотела собирать подписи, а он не разрешил, сказал, что сам разберется, он меня защитить хотел.
— Лида, идите домой, — процедил Агранов. — И ни к кому больше с подобными просьбами не ходите, иначе и я вам помочь не смогу. А мне придется поговорить с вашим отцом, чтобы он за вами лучше приглядывал. Жаль, что сейчас не пользуются розгами и не ставят на горох, некоторым барышням это было бы весьма полезно.
— Он не виноват.
— Однообразные мелькают все с той же болью дни мои[1], — пробормотал Агранов.
— Что? — не поняла Лида.
Он лишь сухо кивнул и пошел обратно к парадному подъезду.
Лида побрела прочь, давясь слезами.
Пальцы в румынках[2] уже ничего не чувствовали, а Лида все гуляла и гуляла. Снег недовольно скрипел под ногами, мрачные дома давили серой массой. Он все подписал, но зачем? Зачем?! Кого он покрывал? Или он действительно хотел свергнуть советскую власть? Чушь. Какая глупость!
«Я виновата, я его подтолкнула к этим подписям, я его погубила, — беззвучно всхлипывала Лида, дергая плечами. — Я действительно непроходимая дура».
Дверь квартиры открыла тетушка. По застывшему в ее взоре упреку и черным теням под глазами Лида поняла, что дома о ее визите на Лубянку уже известно.
— Лида, как ты могла? — лишь сдавленно пробормотала тетя Варя, впуская ее в прихожую.
Из гостиной выбежал дядя Саша, он был бледен, а по щекам и шее разливались алые пятна. Ничего не говоря, он подошел к Лиде вплотную и отвесил тяжелую пощечину. Рука у него была крепкая, мужицкая. Боль пронзила щеку, Лида не удержалась и отлетела, ударяясь плечом о стену.
— Саша, не надо! — взмолилась тетя Варя.
— Вырастет, будет нам дочкой? Так ты говорила, когда ее приволокла? Выросла?! Стала?! Когда в вонючем вагоне с клопами в казахские степи поедешь, посмотрим, как ты там про дочек будешь петь, — раздувая ноздри, прокричал глава семейства и, грохнув дверью, ушел снова в гостиную.
Лиду никогда не били, Мите могло достаться и жестким сапогом по мягкому месту и веником, но Лиде — никогда. Правда и любви она от мужа тетушки не получала. Они всегда существовали параллельно и почти не пересекаясь. Ты чужая, но я тебя терплю, — говорило все его поведение. И Лида, детским чутьем распознав и сразу усвоив правила игры, старалась лишний раз ему на глаза не показываться. Наверное, за все время совместного проживания под одной крышей они не перекинулись и парой фраз, но это все пустяки, в конце концов нужно быть благодарной уже за то, что тебе дали кров и стол, не скупятся и не обделяют — что у Мити, то и у Лиды, не хуже и не лучше. О чем еще можно жалеть? И все шло по накатанной до этого дня.