Чудо пылающего креста
Шрифт:
— Ты этому рад, цезарь? — спросил, улыбаясь, Константин, когда они остались в палатке вдвоем.
— Рад… но чувствую себя недостойным, государь.
— Я и сам чувствовал себя недостойным, когда после смерти моего отца в Британии легионы провозгласили меня императором.
— Но ведь ты уже десятки раз доказывал, чего стоишь.
— Как, надеюсь, поступишь и ты.
Крисп встал на колени и снял с себя украшенный перьями шлем. Затем положил руку Константина себе на голову и произнес:
— Клянусь всеми, какие только есть, богами: я сделаю все, что в моей власти, и докажу, что
Константину очень хотелось прикоснуться к светлозолотым кудрям, открывшимся ему, когда Крисп снял свой шлем, но он с усилием удержался, не желая нарушать торжественность церемонии и существовавшие правила. Это был момент редкого тепла и близости между отцом и сыном, которых судьба разделяла большую часть их жизни, и он знал, что всегда будет этим дорожить.
— Ты не против, если я пошлю Дация с тобой в Галлию? — спросил он.
— Я как раз собирался попросить тебя об этом. И надеюсь, Крок тоже там останется.
— Естественно. Его подданные в Галлии.
— А что, по-твоему, будет делать император Лициний?
— Пойдет на мои условия, потом начнет интриговать, чтобы вернуть себе то, что потерял, и даже более того. Вот почему мне нужен надежный человек для охраны границы в Галлии, который в нужный срок помог бы мне справиться с Лицинием.
На следующий день от Лициния прибыл новый посол, и по этому признаку Константин решил (позже его предположение подтвердилось), что Валента и иных сподвижников Лициния отправили в изгнание. Побежденный император Востока принял условия мира, хоть они и были суровы, с единственной только просьбой: позволить ему провозгласить своего сына Лициниана цезарем. На это Константин охотно согласился, поскольку молодому человеку было от роду всего лишь год и восемь месяцев.
Договор о мире, подписанный в тот день им и Лицинием, знаменовал конец открытой Диоклетианом эры, когда правители избирали себе преемников — по крайней мере, в глазах общественности — по их достоинствам и способностям. Отныне судьба римского престола будет определяться — более, нежели любым другим исключительным фактором, — происхождением по линии рода.
Глава 26
1
С заключением договора начался период почти восьмилетнего перемирия между двумя правителями Римской империи. Но одной трудности договор все же не мог разрешить — и она всплыла, стоило Константину с триумфом вернуться в Милан. Фауста нуждалась в блеске и пышности триумфального праздника в Риме, а Константин, как когда-то и бывший его покровитель Диоклетиан, уже испытывал неприязнь к этому стольному граду на Тибре. Кроме того, у него накопилось много дел, и он не мог расточать свое время на церемониальную поездку с единственной только реальной целью — доставить жене удовольствие.
Первые предвестники бури появились в глазах Фаусты, когда он выслушивал приветственную речь префекта Медиолана и в ответ милосердно обещал процветание как результат нового мирного договора. Гроза разразилась, как только они оказались наедине в своих личных покоях во дворце.
— Ты бы мог сказать мне, что собираешься провозгласить своего сына цезарем, —
— Это не планировалось заранее. Парень прекрасно проявил себя в сражении, и мне нужен надежный человек для управления Галлией и Британией.
— Всего лишь юнец, без всякого опыта? Где же тут здравый смысл?
— И я был всего лишь юнцом, когда стал цезарем Галлии, — напомнил он ей. — Но мне помогали мудрые советы Эвмения — помогут и Криспу. Кроме того, я посылаю с ним в Треверы Дация.
— Вы с Лицинием уже позаботились о своих сыночках, — вспыхнула Фауста. — А как насчет моих — когда они родятся? Им-то что-нибудь останется?
— Ты же сама когда-то говорила, что империя достаточно велика для всех моих отпрысков мужского пола — если будут еще, — напомнил он ей. — Роди мне сына, и, когда его окрестят, я сделаю его цезарем в Паннонии.
— Окрестят? Что это такое?
— Христианский обряд, и очень красивый. Мне о нем рассказывал Хосий.
— Так ты и в самом деле становишься христианином? А не просто используешь их как помощь для наведения порядка в империи?
— Христианская Церковь может предложить мне больше, чем любая другая религия, и никто не может отрицать, что она оказывает значительное влияние на стабильность в империи. — Он обнял ее одной рукой и притянул к себе, — Роди мне троих сыновей, и я поставлю каждого управлять четвертью империи — как во времена Диоклетиана.
— Я заставлю тебя сдержать это обещание, — предупредила она. — Нашим следующим ребенком будет мальчик — так я решила.
— Как решила, что мы поженимся, когда впервые увидела меня в Никомедии?
Фауста состроила ему гримаску, сморщив свой хорошенький носик, и снова стала тем очаровательным созданием, в которое он так безумно влюбился в Риме. И в своем счастливом состоянии, радуясь тому, что вроде бы исчез все усиливавшийся между ними разлад из-за его отказа надолго поехать в Рим, он забыл, что дважды его пытался уничтожить ее отец и единожды брат.
2
Первоначально покровительство Константина христианской Церкви мотивировалось двумя убеждениями. Во-первых, он верил, что в двух критических ситуациях его карьеры — в Зуре, когда он был неуверен, каким путем поведет свое войско, и в Красных Скалах — сам Христос привел его к победе. Во-вторых, он сознавал, что высокоорганизованная и быстро распространяющаяся христианская вера может помочь ему объединить империю. К этим двум теперь добавился и третий фактор: изучение вместе с Хосием Святого Писания принесло ему искреннюю убежденность в том, что в христианстве таится истина.
Они с Дацием часами спорили о видении в Красных Скалах и о битве у Мильвиева моста, не приходя к окончательному заключению. Даций утверждал, что битва определялась исключительно военными факторами: первый — Максенций допустил ошибку, выйдя из-под защиты городских стен; второй — он допустил тактическую глупость, расположив свои войска спиной к Тибру, оставив им единственный путь отхода — мост; и третий — лобовая атака Константина по центру всеми силами армии позволила прорвать фронт Максенция и принудить его армию к губительному для нее отступлению.