Чудо, тайна и авторитет

Звонцова Екатерина

Входя внутрь, К. наступил на золу и оставлял теперь заметные черные следы. Мысли по-прежнему были как в тумане; он не задумывался даже, иллюзия ли то, что он сейчас натворил, или явь; как и на что повлияет; насколько неразумно и опасно. Дым глаз не ел. Дышалось обычно. В комнате было холодно и пусто — но ровно до секунды, пока огонек, успевший после каверзы устроиться на другом плече, не соскочил вниз снова.

Звеня, смеясь, он запрыгал по полу, точно игрушка или птенец, двинулся этими прыжками уже к дальней, черной двери. Везде, где он прыгал, оставалась копоть, в черноте бегали оранжевые искорки. К. ступал за ним как завороженный, не мешая, оставлял все больше темных следов, видел, что следы эти дымятся, не обращаясь, впрочем, в пожар. Он странно чувствовал себя: будто не совсем собой и точно

более не ничтожеством. Инфернальным существом. Кем-то вроде своих мертвых спутников, набирающим могущество с каждым движением. А внутри все так же ревело бешенство, и рев этот отдавался истошным стуком в ушах. Наконец-то. Наконец-то.

У двери К. остановился, прислушался. Если поначалу единственным звуком в комнате было собственное его дыхание, сиплое и сбитое, то теперь, застыв как вкопанный, он разобрал и другие. Те, которых никогда не слышал. Те, которые описал в фельетоне «Учителя и ученики» так, будто они пугали и возмущали его не одну ночь подряд. Скрип, как когда прыгают на кровати, тонкие вскрики боли, рокочущие низкие стоны. Здесь, в чужом доме, Василиск не сдерживался.

В двери все же была узенькая замочная скважина, и К. хотел было наклониться. Тошнота умоляла не делать этого; ноги упрямо подгибались сами; пылающее тело сводило… но решиться он не успел. Огонек снова опередил его, радостно прыгнул на дверь — и в две-три секунды спалил ее дотла. Новая гора золы и угольков выросла на пороге; К. вспомнил вдруг, как плясала на похожей, только маленькой, Lize, посылая миру обиды и проклятья. Наверное, она была так же безумна, как он прямо сейчас.

Очень медленно он поднял от пепла глаза и посмотрел перед собой. Сначала взгляд уперся в ближнюю, аккуратно застеленную кровать, на подушке которой скучала обережная соломенная куколка в ярких ленточках. Тут же посмотрел дальше — и увидел ровно то, что и должен был и что мог бы предугадать, вспомнив весенний вернисаж.

«Страх, большой страх, но прекрасное же, прекрасное существо, а?..»

Мальчик лежал на спине, в задранной белой рубашке. Волосы его были как у сестры, длинные и белокурые, разметались по подушке нимбом. Губы, искусанные в кровь, хватали воздух; слез не было — но вся бьющаяся фигура была воплощенным страданием, а вторая — огромная, грубо вытесанная, с темными патлами и оскаленным в зверском восторге ртом — склонялась над ней.

— Ангел мой, ангел… — прошептала тишина.

Василиск прильнул к шее мальчика. К. шарахнулся назад.

Его не видели — и не видели пожара, который уже бушевал вокруг: везде, где он ступил, везде, где промчался огонек. Он же видел все, даже закрывая глаза, или не видел — но слышал и восстанавливал по дыханию и голосам. Они гремели, звенели, рокотали в голове. Он приподнял руки к груди, посмотрел на них — и закричал, закричал так, как, наверное, должен был, едва осознал правду впервые. Возможно, крик и жил в нем с самого погружения в кровавую воду. Возможно, именно он подвигнул на все следующее: на спор с иноком, на отчаянный прыжок за Андреем и, наконец, на этот пожар. Как долго он был слеп и доверчив; как дешево проиграл все, на что толкнули его детские потрясения и несправедливости; какой твари он так долго желал быть другом, защитником, а может, в какой-то мере сыном… и кого обрядил в шкуру чудовища. Вроде уже достаточно было времени это принять, смириться? Но нет. Жечься правда начала только сейчас, жглась все сильнее по мере того, как детская заволакивалась пламенем и фигуры на дальней постели становились в оранжевых всполохах все более нечеткими. К. моргнул — и ощутил дымную вонь, резь в глазах. Не шевельнулся, не отступил — только медленно расправил плечи, чтобы вновь почувствовать тело живым, настоящим.

Пламя тоже что-то почувствовало — перекинулось с пола и охватило его, всего целиком. Оно кололось и щипалось, ворчало и шипело — но только слегка. Всего лишь карманный огонек слишком разросся, разъелся, расшалился, что же еще? Призрачный монах будет рад. Может быть, хотя бы ему удастся что-то изменить, если он захочет.

С пламенем ушла тошнота, ушла боль — и куда-то сгинул гнев. И наконец пришло понимание: пламя — это он сам.

К. опустил голову, зажмурился, раскинул руки — и потерял

сознание.

То, что еще можно изменить

Огонек стал совсем маленьким. Он грустно витал в воздухе у самого носа К., бросая на синеватые сугробы рыжие блики, больше не просился на руки — и почти потускнел. Казалось, вот-вот погаснет, но пока теплился. Смотреть на него было больно.

На лицо падал снег, которого К., впрочем, не ощущал, и лежал он тоже на снегу — на спине. Боль, гнев, опустошение — все возвращалось, но постепенно, толчками, точно так же входил в легкие воздух. Горло хотелось прочистить. Кожу жгло. В небе, на фоне темных кучевых облаков, вились золотые нити, целая паутина тонких нитей-мороков — такая уже встречалась в темноте меж двумя картинами будущего. К. с усилием моргнул. Небо обратилось в пустой бархатистый купол: нити разом задрожали, потянулись вниз, сплетаясь в единую веревку. Она истончалась, истончалась… пока не стала толщиной с ту, что перетягивала пояс призрака, ни слилась с ней и не растаяла.

— Что удумали… — пробормотал юноша. Он стоял рядом все это время. Склонялся, беспокойно глядел К. в лицо, разве что не щупал ногой ребра. — Куда вас занесло?

— Кажется, в завтра, — просто ответил К. Он не считал нужным оправдываться, потому что понятия не имел — за что. — И оно еще чудовищнее, чем…

— Завтра уже настало, — тихо прервал призрак и протянул руку. Опершись на нее, К. сел, потом и встал. — Так что там? Почему вы… — Руку инок так и не выпустил, поднес к самому лицу и развернул. Стало видно: с кончиков ногтей медленно, неохотно сходит что-то черное. — Сгорели? Это необычно даже для моей юрисдикции.

— Потому что, пожалуй, так мне и надо. — Губы произнесли это сами, и удивительно — К. не почувствовал ни стыда, ни даже горечи. Сумел улыбнуться, отнял ладонь. — И весьма жаль, что было это не по-настоящему… ведь я бы сгорел не один.

Призрак вздрогнул, нахмурился, явно собрался возразить, что вовсе не жаль, но покачал головой. Взяв К. за плечи, долго и пристально смотрел в глаза — точно пытался то ли что-то вспомнить, то ли что-то без слов объяснить. Тот не двигался: прикосновение хоть немного, но проясняло голову. А сердце, пусть и сдавленное, наполнялось все же облегчением: спутник отыскался, да еще вроде не злится. Может, сейчас удастся получить от него какую-нибудь подсказку, совет, напутствие?

— Как вы похожи на моего брата, — сказал вдруг призрак — нет, выпалил, точно смущаясь собственных слов и потому спеша. — Не рассказывайте, не нужно, я все понял… и мне жаль.

К. снова подумал о его имени, произнести которое так и не решался. Подумал и о другом: о следе удавления на шее, непонятно — или понятно? — откуда взявшемся.

— Что же с вашим братом случилось? — спросил он с некоторой дрожью.

— Не с ним. Со мной. — Призрак провел по горлу пальцами. — Знаете, так забавно: мне ведь тогда, как вам, казалось, будто все, что я делаю, единственно правильно. Что так будет лучше и близким моим людям, и вдобавок целой… — он запнулся.

— Стране, изнывающей под гнетом самодержца, — легко закончил К., постарался сделать интонацию побесцветнее, но вспомнились отчего-то закрытые Бестужевские [24] и Лубянские курсы. — Что ж, кто знает. Иногда ценность крови понятна только после ее пролития. И то

не сразу.

— А брат пытался ведь меня разубедить, — продолжил призрак, смотря ему в глаза. — Говорил, они все безумцы; говорил, ничего не взвешивают; говорил, понимают только, против чего идут, а что взамен — нет. Но к тому времени он был как вы: перерос нигилизм, пошел в полицию после трудной болезни, решил тоже искупать грехи… Я его не послушал. Я думал, он не понимает, потому что слишком умен и далек от земли, то ли дело я и мои товарищи. И теперь от земли далек я. Мне его очень не хватает.

24

На момент описываемых событий Бестужевские курсы были закрыты на прием новых слушательниц, но лекции для уже поступивших студенток читали. Курсы просуществовали до 1918 года и были преобразованы в Третий Петроградский университет.