Чудо
Шрифт:
И напрасно он пытался втолковать ИМ, что же все-таки заставляет "человека разумного" терять разум, честь и совесть ради никчемных, потрепанных и смятых бумажек, эквивалента еще более никчемного и грязного металла. Напрасно он пытался представить себе, как в погоне за прибылью человечество открывало новые страны, возносилось на вершины современной техники и технологии, все глубже и глубже проникало в тайны Природы.
ИМ было неведомо чувство корысти.
Погруженный в свои мысли и споры, Сейран вышел в вестибюль и лицом к лицу столкнулся с женщиной, которую давеча ушиб чемоданом. Очнулся
– Здравствуйте.
– Здрасьте, - ответила она, смерив его возмущенным взглядом.
– Вы что, не можете не толкаться?
– Вы еще сердитесь? Я же нечаянно.
– Нечаянно?
– возмутилась она.
– Поглядите, какой вы мне синячище наставили!
– она подтянула подол и показала багровое пятно, проступившее на бедре, чуть выше колена.
– Простите, - прошептал он.
– Я не знал... я... Ну, пожалуйста, простите, - на лице его отразились отчаяние и искренняя мука.
Женщина рассмеялась.
– Да ладно вам. Не переживайте. Мне совсем не больно. Это после ванн всегда такие синяки бывают. Сосуды, говорят, от этой грязи очень хрупкими становятся. Я на лекции слышала. Ну, пока!
– сказала она, собираясь идти дальше.
– Вы так босиком и пойдете по холоду?
– спросил Сейран, заметив, что она в одних шлепанцах на босу ногу.
– Какой вы чудной!
– усмехнулась она.
– Что я вам, психованная? У подруги моей сапоги и колготки,
– Извините, - смутился он.
– Да чего уж там... пока!
– и она заспешила по коридору. А он поглядел ей вслед и подумал, что ножки у нее хоть и маленькие, но стройные и красивые. Правда, совершенно белые. Какого-то неестественного белого цвета. И лицо такое же - белое, чистое, словно прозрачное, с легким румянцем на впалых щеках...
Разбудил его Вовка.
– Ты чего? Дрыхнешь? После ванны разморило? Ну-ну, давай! Этак ты все на свете продрыхнешь...
За окнами стояла ночь. В темноте поблескивали уличные фонари, похожие на унылые, тусклые лимоны, привязанные к палкам. Тело было каким-то чужим, будто налившимся тяжестью маслянистой грязи. Сейран с трудом возвращался в себя после долгого, утомительного сна, во время которого тщетно пытался объяснить ИМ сложности взаимоотношений между сильной и прекрасной половинами человечества. И хоть недавно ему исполнилось двадцать шесть лет, он не был достаточно искушен в этом вопросе. Вероятно, он несколько задержался в своем развитии. Возможно, потому, что был слишком поглощен изучением собственного подсознания и процессов, совершающихся в нем. Порою его посещали мысли и желания, вполне естественные для возраста, но он стремился поскорее от них отделаться, так как стыдился незримого наблюдателя, который постоянно присутствовал внутри его естества.
– Видел я кралю, которую ты в корпусе кадрил, - бубнил Вовка.
– Ты бы на чужой-то каравай... Зубы целее будут.
– Какой каравай?
– Сейран с удивлением взглянул на соседа.
– Какие зубы?
– Да твои, твои. Шишарь один из местной шпаны ее облюбовал. Он уже трех кавалеров ейных на моей памяти отделал, - заявил Вовка, позевывая и хрустя пальцами.
– Знатно отделал...
–
– Полвосьмого.
Резко поднявшись, Сейран принялся одеваться.
– Это ж надо, какой нетерпеливый, - усмехнулся Вовка.
– Куда это ты так засобирался? Если на ужин, то уже поздно. Ужин в полседьмого.
Неожиданно Сейран почувствовал, что очень голоден. Он давно уже не испытывал такого здорового и приятного чувства волчьего голода.
– А что, кафе здесь нет?
– Насчет кафе не слыхал, чайные тут на каждом углу, только там не кормят. А кабаки - те есть.
– Ну, в кабак пойду, - сказал Сейран, продолжая одеваться.
– Обдерут, - убежденно сказал Вовка.
– Как липку обдерут. У них на приезжих глаз наметанный. Особенно на тех, кто в первый день. Рублей на сорок тебя распотрошат, а уйдешь - голодный.
– Ну, в магазин пойду.
– Окстись, браток!
– иронизировал Вовка с видом старожила.
– В семь здесь все закрывается. Есть, правда, дежурная будочка на горке, да только там ничем, кроме килек, не отоваришься...
– Неожиданно его осенило: Слышь, Серега, - жарко зашептал он, заговорщически стреляя глазами, - а может, в гости свалим? Тут за стеной бабцы есть. Роскошные бабочки! Расколись на пузырь - я тебя и познакомлю, и ужин сотворю, заодно и погреешься, - хитро подмигнул он.
– Да ладно тебе...
– Правда!
– с жаром воскликнул Вовка.
– Ну чего ты? В монахи записался? Или тебе червяка жалко для дружбы и за знакомство? А может, ты верный муж?
– иронически сощурился он.
– Никакой я не муж, - сердито заявил Сейран и полез в карман за деньгами. Увидев плотную рыжеватую пачку, Вовка чуть не повалился на колени.
– Сержик!
– взвизгнул он, ломая руки.
– Так мало же одного пузыря на четыре-то рыла. Да и закусь-то тоже какая-никакая нужна. Колись на вторую, а?
И столько мольбы было в его голосе, столько неприкрытой тоски в мутных, испитых глазах, что Сейран тяжко вздохнул, сунул ему в ладонь две десятки и снова улегся в постель.
Ленинградка была худенькой и молодой, лет двадцати трех, не старше. Во всей ее щуплой фигуре, короткой мальчишеской стрижке, в том, как она, ссутулясь, сидела в углу кровати, не поднимая лица, в больших ее черных глазах, во всем ее облике сквозила какая-то непередаваемая печаль, какая-то вселенская тоска, отрешенность и черт-те что еще, что может быть на душе у женщины, приезжающей сюда уже третий сезон лечить какую-то специфическую болезнь. Звали ее Марина.
Подруге ее, Светке, было за сорок. Здоровая, с в три обхвата массивной фигурой и жирным, густым голосом, она хохотала визгливым баском, слушая Вовкины анекдоты, один-другого забористее, да и сама порой отпускала соленое словечко.
На столе, построенном из двух составленных табуретов, лежала подозрительного вида колбаса, прозванная зачем-то "докторской" ("врачам от нее работы прибавляется", шутил Вовка), рассыпавшиеся комки желтой, остро-вонючей брынзы и шматок отличного украинского сала, привезенного Светкой с родной Херсонщины. По стаканам бодро гуляли две бутылки "Русской". Вовка неприкрыто хвастался своими достижениями на ниве снабжения.